Фонд Александра Н. Яковлева

Архив Александра Н. Яковлева

 
ФИЛИПП МИРОНОВ
Раздел I. На пути к большевизму [Док. №№ 1–76]
Документ № 76

Воспоминания о гражданской войне на Дону в 1917–1920 гг. Ф.К. Миронова — быв. командарма 2-й Конной1


Январь 1921 г.2


 

7 марта 1917 г. я выехал из ст. Усть-Медведицкой. На ст. Себряково удалось ближе познакомиться с тем, что произошло, и я решил побывать в Петрограде. В Петрограде среди членов Госуд[арственной] Думы царила полная растерянность, и добиться положительного ответа на интересующие вопросы о войне и дисциплине в армии в связи с прик[азом] № 1 не удалось. Я решил вернуться в свой 32-й полк, где числился стар[шим] пом[ощником] комполка по строевой части. Полк находился в г. Рени. Ком[андиром] полка состоял полк[овник] Ружейников, быв[ший] окр[ужной] атам[ан] в Ус[ть]-Медв[едицком] округе, с ним у меня были столкновения на почве революционных выступлений 1905–1906 гг.

Полк[овник] Ружейников был ярый монархист. Совершенно неспособный к боевой деятельности, он тем не менее всецело отвечал взглядам самодерж[авного] правительства.

Явившись в полк, я сейчас же коснулся политической стороны дела, ибо видел, что с выходом приказа № 1 армии не будет, и думать о войне «до победного конца» было бы безумием. Необходимо было сосредоточить все внимание на том, чтобы казачество не было вовлечено войсковым начальством на борьбу с революцией.

Чувствовалось, что большинству офицерства совершившийся переворот не по душе.

Первая беседа с офицерами и представителями казаков (по 6 человек от сотни) произошла на открытом воздухе в г. Рени. Я разъяснил казакам на этот раз различные виды государственного устройства в разных странах с их достоинствами и недостатками. Идеалом служила демократ[ическая] Шве[йцарская] республика с ее меморандумом и народной инициативою.

После трехчасовой беседы было приступлено к голосованию записками по вопросу: «Какое государственное устройство желательно для России?»

Нужно сказать, что казаки знали к этому времени об отречении царя, передаче престола Михаилу и его отречении и существовании Временного правительства, на верность которому была принесена присяга.

Из 55–60 записок получился единогласно ответ: «демократическая республика»...

Из 16 офицерских записок более половины ответили: «конституционная монархия».

Итак, было очевидным, что политические дороги офицеров и рядовых казаков начали двоиться, что и было тогда подчеркнуто. Став членом революционного комитета г. Рени, я принимал живейшее участие в заседаниях комитета и митингах.

В один из последних мартовских дней я предложил полк[овнику] Ружейникову оставить полк, как черносотенцу. Ружейников запротестовал. Тогда ему было сказано, что если он не оставит полк добровольно, то это будет сделано через в[оенно]-рев[олюционный] ком[итет].

Через два дня Ружейников был вызван в штаб дивизии на освидетельствование, а я — на объяснение своего поступка по отношению к комполка. Результатом этого [было]: Ружейников все-таки должен был уехать из полка, а я в свою очередь принужден был получить тоже медицинское свидетельство и отпуск по болезни. Через несколько дней 32-й полк был снят из г. Рени и прибыл в соседнюю деревню, недалеко от штаба дивизии. Шел полк с боевыми мерами охранения, так как в полку распространился слух о моем аресте и о решении полками дивизии принудить 32-й полк выдать всех революцион[ных] офицеров и казаков.

Подъезжая к штабу дивизии, казаки полка выбросили заготовленные красные флаги и потребовали, чтобы музыка играла «Марсельезу».

Было страшно обидно, что до первых чисел апреля 1917 г. в казачьем полку боялись еще открыто выбрасывать красные флаги. Дня через два был полковой митинг на злободневные вопросы текущего момента. Прощаясь с полком, я просил казаков и офицеров найти общую платформу для деятельности.

«Что-то там на родном Дону делается теперь?..»

Никакого, конечно, не было сомнения, что помещики и капиталисты постараются повторить опыт 1905–1906 гг. тем же путем и теми же средствами. Нужно во что бы то ни стало удержать донское казачество от этого рокового для него шага. Как-то старики на Дону реагируют теперь на происходящие события. Как-то они поймут и воспримут исторически назревшую необходимость свержения царя, который до последней минуты в их глазах был «Божий помазанник». Один за другим толпились в моем мозгу вопросы времени, и ясен был ответ — не избыть беды родному Дону... Используют генералы на почве темноты и невежества и «казачий жизненный уклад», и «вольность казачью», и даже великое историческое прошлое вольных и гордых атаманов Дона Булавина, Разина, Ефремова и др.

Пройдя через ростовскую медицинскую комиссию, побывав в Новочеркасске в Войсковом штабе, я приехал в свою родную Усть-Медведицкую станицу. На фоне политической жизни станицы, помимо прежних политических деятелей — Агеева, Скачкова, Автономова, Лапина и др., всплыл студент Лежнев. Партийность его оставалась тайною, но думами населения владел он. Читались лекции, шли митинги, в организованный им «Трудовой Союз» вошли представители всевозможных политических течений и служебного положения. Рядом с трудовым казаком сидел тов[арищ] прокурор, рядом с ремесленником-печником — учитель гимназии и т.д. Пестрота «Трудового Союза» была невероятная. Никакой определенной политической платформы «Союз» не имел и успехами политического воспитания народных масс похвалиться не мог. Говорилось много, говорилось обо всем, но говорилось так, что на второй день нужно было повторять, чтобы вновь забыть все на третий.

Политические деятели 1905–1906 гг. собрания «Трудового Союза» посещали редко, и странность его поведения как будто никому не бросалась в глаза.

В первых числах мая был созван станичный сбор. Впервые за революцию 1917 г. мне пришлось выступать перед революц[ионными] когда-то станичниками. С первых же минут я почувствовал холод к себе со стороны даже своих единомышленников, не говоря уже о ярых противниках, центральное место среди которых занимал станичный атаман Емельянов. В дни начавшейся революции он усиленно работал, разъезжая ежедневно по хуторам, над проведением черносотенных идей в умы казачества. Его сын, подъесаул, вместе с другими офицерами, вернувшимися из полков в свои хутора, не менее отца усердствовал в обработке казачества. Мишенью служило мое имя. Необходимо было вырвать из-под моего влияния казачество Ус[ть]-Медв[едицкой] ст[аницы], которое помнило и верило мне по 1906 г.

В этом направлении сходились все: и ст[аничный] атаман Емельянов, одухотворявший своею особою чаяния окр[ужного] и войскового начальства, и строевое офицерство, видевшее во мне камень преткновения своим мечтам и вожделениям.

Выписка из письма полковника И.Я. Кривова от 5 августа 1917 г. вполне подтверждает такой взгляд. В клеветнических средствах и сплетнях не стеснялись, лишь бы достигнуть цели, лишь бы свалить человека, который легко мог увлечь казачество по пути, далеко «не отвечающему интересам священной собственности».

Кривов писал: «...Миронов, чтобы самому занять место Ружейникова, пользовался случаем — разжигал самые низменные чувства и страсти казаков, и эта проклятая зараза перебросилась было и в другие полки (в других полках я, видимо, тоже старался занять место к[оманди]ров полка), но мы все-таки сволочь заразную выбросили, и теперь у нас тихо и благо...»3 Далее следует перечень всевозможных сплетен и затем просьба: «Вы, ради Бога и ради блага родины, к нам его не возвращайте, пользуйтесь им сами...»

Этого письма в мае месяце, конечно, не было, но сплетня и клевета по моему адресу ползла по хуторам и станицам, росла невероятно быстро и вырывала доверие ко мне со стороны казачества.

Однако, несмотря на все кривотолки и сплетни, выступив на станичном сборе с речью на тему о необходимости полного слияния с донским крестьянством и устранения всех недоразумений между этими сословиями, веками проживающими бок о бок, но оставшимися чуждыми друг другу в силу исторических событий, искусно создаваемых царским и войсковым начальством, я был встречен со стороны станичников бурными аплодисментами. «Нет теперь на Дону ни казака, ни мужика, а есть только граждане, равные во всем. Долой эту рознь, какую, несомненно, используют генералы, чтобы наброситься на революцию...» — закончил я свою речь.

На этом станичном сборе я хотел составить постановление в духе проведенного мною митинга, с тем чтобы копии этого постановления У[сть]-М[едведицкого] станичного сбора с особыми делегатами были разосланы во все станицы на Дону, но черносотенная компания, во главе со ст[аничным] атаманом Емельяновым, пустила в ход все свои средства, чтобы помешать проведению в жизнь этого постановления.

Клика восторжествовала не только в этом вопросе, но и в вопросе выборов кандидатов на первый Войсковой Круг.

Прошли ст[аничный] ат[аман] Емельянов и др. сочувствующие ему черносотенцы. Моя кандидатура их усилиями была забаллотирована. Дело доходило даже до того, что ночью чья-то усердная рука карандашом вычеркивала из кандидатского списка мою фамилию.

Ясно оценивая начавшуюся работу войскового, окружного начальства, было жаль казаков, так слепо и доверчиво идущих на свою гибель под влиянием черносотенной кампании. Но надежды спасти казачество от вовлечения его в невыгодную для него сделку я не терял. Приближалось время окружного съезда представителей округа от станич[ного] и крестьян[ского] обществ, профессионального союза кооперативов и прочих общественных организаций.

Между другими вопросами на повестке стоял вопрос об избрании кандидатов на должность окружного атамана. Докладчик по этому вопросу был некто хорунжий Л., бывший единомышленник[ом] и даже близким товарищем моим по 1906 г., но отвернувшийся от меня в 1917 г. Должность атамана была вручена штаб-офицеру Алексееву Островской станицы, бывшему атаману этой станицы. Конечно, свое положение он использовал в интересах кадетской партии, и ст. Островская верно блюла заветы своего атамана, нашедшего в ней приют после Октябрьской революции.

Среди такого течения становилось трудно влиять на казачество в духе протекающей революции, и я решил вернуться снова в 32-й полк. Но Войсковой штаб4 на мое заявление об откомандировании меня в 32-й полк заявил, что там вакансии нет. Доказав штабу неправильность его утверждения, я заявил, что в таком случае я без документов вернусь в полк и убежден, что полк меня примет. Мое категорическое заявление сбавило тон «начальства», и оно снабдило нужными документами.

Между прочим, при посещении областн[ого] правл[ения] стар[ший] адъютант В[ойскового] шт[аба] есаул Епифанов — вдохновитель правых течений и левая рука ген. Каледина, — встретив меня, заявил: «Мы просили Вас не травить ген. Каледина в печати...» Обращение это сделано было по поводу помещенных мной статей в № 54 У[сть]-Мед[ведицкой] газеты по поводу выступления ген. Каледина в станице У[сть]-М[едвидицкой] 30 августа [19]17 г., на котором он заявил: «Нам, казакам, не по пути с социалистами, а по пути с партией народной свободы...»

Моя статья, несмотря на плохую связь Новочеркасска с Усть-Медведицкой станицей, была к 9 сентября уже доставлена Каледину. Во время пребывания в Новочеркасске мне удалось побывать на одном вечернем заседании Войскового Круга. Присутствовал ген. Каледин, М. Богаевский, Агеев и большинство членов В[ойскового] К[руга]. Во время беседы с одним офицером я заметил, что один из членов В[ойскового] пр[авительства] нагнулся к Богаевскому и что-то стал шептать ему, тот быстро повернулся в мою сторону и долгим упорным взглядом стал смотреть на меня. Тем же отвечал и я ему. Это была встреча двух политических противников, которые, еще не зная своих позиций, молчаливо мерялись силами.

В первых числах октября я добрался до г. Аккермана, куда уже были переброшены штаб полка и часть сотен, 2-я сотня была при штабе. Встреча с офицерами полка, теми, что провожали меня в апреле месяце, была теплая, сердечная. Казаки 2-й, а затем 1-й сотни, были искренно рады моему возвращению. 4-я и 5-я сотни находились в г. Бендерах. 6-я сотня и 3-я находились в 2–3 верстах от Аккермана.

Из слов офицеров и личных наблюдений, что 6-я сотня в большей массе контрреволюционна и большую роль в таком направлении играли офицерские сотни. Эта сотня пользовалась особенным вниманием полк[овника] Моргунова. 3-я сотня ясно своей политической физиономии не показывала, но казаки глубоко интересовались политическими вопросами, офицерство держалось обособленно. 1-я и 2-я сотни не оставляли никакого сомнения в своей революционности и давали хорошие результаты после каждой беседы, после каждого митинга.

4-я и 5-я сотни хотя и были далеко, но и к ним старались направлять воззвания, которые охотно печатались местными революционными силами. Ко дню выборов в Учредительное собрание политическая физиономия полка выяснилась довольно определенно. Две трети голосов были отданы за левых эсеров и большевиков и только одна треть — за список № 4 и др. партии5.

С момента октябрьского переворота политическое воспитание полка шло усиленным темпом постольку, поскольку сами воспитатели понимали значение происшедшего переворота. Доминирующее воспитание в полку к тому времени было таково: «Для нас, казаков, должно быть одно ясным, что если мы пойдем с генералами, а Каледин этого хочет сильно, то мы придем сперва к удушению большевиков, затем к удушению демократической республики и подойдем к республике буржуазной, и даже мелкобуржуазной — к конституционной монархии. А за спиной этой монархии стоит Пуришкевич и будет тянуть к самодержавию... Если мы пойдем с большевиками, то каяться нам не придется, так как платформа их ясна. Пусть много у них утопического, много крайностей, но нам из-за этого [копий] с ними не ломать. С ними мы договоримся всегда словом, но основные завоевания революции останутся за трудящимися».

Мало-помалу полк воспринимал программу партии большевиков, особенно его 2-я и 1-я сотни, полевела и 3-я. Упорно не хотела ничего понять 6-я сотня. 6 ноября 1917 г. командир полка полк[овник] Моргунов уже принимал к защите своего служебного положения такие меры:

«Дорогой Николай Дмитриевич! На второй день приезда Миронов, войдя в блок с Алаевым, сразу повел атаку свержения меня и захвата власти. Алаев со своими единомышленниками пришел после совета с Мироновым предложить сдать командование и немедленно уехать. Я сказал, что не поеду, и написал начальнику дивизии, коего жду. Цель блока Алаева с Мироновым: они хотят не только меня, но и всех нежелательных офицеров удалить. Хорошо, если б Вы с Максимовым разъяснили сотне авантюру этих наглецов и прислали бы резолюцию. Пожалуйста, отнеситесь серьезно — оградите от этих хамов полк, в чем порукой Ваше благородство. Ваш С. Моргунов».

К просьбе пол[ковника] Моргунова 1-я сотня со своим к[оманди]ром подъес[аулом] Дмитриевым, тем самым Николай Дмитр[риевичем], к которому писал Моргунов, отнеслась чересчур серьезно и прислала просимую резолюцию:

«Резолюция общего собрания 1-й сотни 32-го Д[онского] к[азачьего] п[олка]. 7 ноября 1917 г. Выслушав постановление полков[ого] комит[ета] 32-го Д[онского] к[азачьего] п[полка] о полковнике Моргунове, обсудив его на общем собрании сотни, сотня всецело приняла ее и согласна со всеми пунктами указанной резолюции; 1-я сотня заявила единогласно, что каждый член полковой семьи должен во имя идеи свободы и равенства уважать демократическ[ие] организац[ии] каждой части. А так как комитет полковой полк[овник] Моргунов в течение своего командования полком не уважал и не считал войсковой организацией, каковой единственно является полк[овой] комитет, но даже и не признавал его, то сотня всеми мерами будет стремиться провести в жизнь идею полков[ого] комитета об удалении из среды полка пол[ковника] Моргунова и предложить стать во главе полка в[ойсковому] с[таршине] т. Миронову, как видному поборнику свободы и защитнику интересов демокр[атии]. Председ[атель] собр[ания] подъес[аул] Дмитриев. Секр[етарь] [с]о[б]р[ания] Дворянов».

Физиономия 32-го полка с этого дня стала определенно ясной. Подъес[аул] Дмитриев не дремал и как умел шел впереди сотни. Побывав там лично, я вполне убедился в ее преданности соц[иалистической] революции. Тем же дышала и 2-я штабная сотня. В высшей степени была подозрительна 6-я сотня, где вдобавок казаки страшно злоупотребляли вином, которого так было много в г. Аккермане и его окрестностях.

Однажды я и сотник Алаев решили навестить сотню и провести с нею беседы на политические темы. Мы были встречены с небывалой для командира сотни подъес[аула] Пименова любезностью. Гостеприимный хозяин распахнул дверь своей столовой и на нашу просьбу собрать сотню ответил полной готовностью, но приказал одному из бр[ать]ев Голицыных «подготовить сотню».

Ничего не подозревая, я и Алаев, не отказались от угощения, предложенного гостеприимным хозяином. Завязался горячий спор на темы дня, причем стороны начали заметно волноваться. Я и Алаев попросили разрешения пойти к сотне, но едва я начал говорить, как хор[унжий] Голицын с кучкой пьяных казаков начал меня срывать. Поведение их было вызывающее. Бросив хорунжему «провокатор», я сошел с трибуны, мое место занял Алаев.

Отойдя в сторону, ко мне вдруг подошел урядн[ик] Б. и предупредил, чтобы я и Алаев немедленно уезжали, так как нас хотят арестовать и расправиться. Я сел в автомобиль и тотчас же позвал Алаева. Вслед нам [был] громкий спор пьяной сотни. Часть казаков в этот вечер решала спор кулачным боем, причем уряд[нику], предупредившему нас об опасности, изрядно попало. На другой день он прибыл в г. Аккерман и больше в сотню не вернулся, боясь мести станичников.

Поведение 6-й сотни встретило резкое осуждение 2-й сотни. Время шло — в полку образовались опред[еленно] два лагеря. Скупые вести с Дона далеко не радовали, прошел слух о «великом сполохе на Дону» М. Богаевского, и стало ясно, как Божий день, что на Дону зреет контрреволюция. Казаки 1-й и 2-й сотни глухо волновались, кляли Войсков[ое] прав[ительство] и Каледина. В конце ноября месяца от полка были потребованы в г. Унчет два делегата на фронтовой съезд каз[ачьих] частей Румынского фронта. Делегатами были избраны я и уряд[ник] Харламов — большевик.

Но нач[альник] дивизии, вызвав меня на 1 декабря в штаб дивизии, сам поехал на казачий съезд. Харламов тоже на съезд не попал. Таким образом, съезд прошел без представителей от 32-го полка, самого революционного среди казачьих полков на Румынском фронте. Но принятые на съезде решения вскоре стали известными. Находясь в штабе в ожидании начальника дивизии, я по просьбе казаков при штабе дивизии различных специальн[ых] команд и 9-й батареи провел три митинга. Каждый следующий день привлекал слушателей все больше и больше, так что на третий день громадный зал местного народного училища едва вмещал слушателей. Интерес, проявленный казаками, был необычайный. Тема митинга была: «Не дать казаков на службу генералам и помещикам». Не повторить еще раз ошибки 1905–1906 гг. Вот задачи этих бесед.

Ярым оппонентом мне выступил войск[овой] ст[аршина] Аникитин — из учителей, наз[ывавший] большевиков разбойниками на большой дороге.

Результаты трехдневного митинга были блестящие. Начальник штаба дивизии генерал N., возвратившийся из отпуска вечером этого же дня, по требованию казаков штаба дивизии вынужден был оставить штаб навсегда. Когда же возвратившийся начальник дивизии ген[ерал] Лащилин позволил заговорить начальническим тоном по вопросу об изгнании начальника штаба, то ему было открыто заявлено, что если политика начал[ьства] не изменится, то и ему придется последовать за начальником штаба. 5 декабря, уже в мое отсутствие, был еще митинг, на котором выступающее офицерство штаба дивизии старалось меня спровоцировать. «Довольно, — кричали на это станичники, — что же Вы молчали, когда он был здесь?» 7 декабря мне было доставлено постановление общего собрания, в коем выражалась глубокая благодарность за митинги 2, 3 и 4 декабря и просьба о новом приезде. Жизнь ежедневно меняла свое лицо, толки и слухи о событиях в России неслись одни невероятнее другого. Казаки нервничали, а с ними и революционная часть офицерства, боясь за судьбу своих станиц и хуторов.

На одном общем собрании 2-й сотни было решено требовать, чтобы полк[овник] Моргунов немедленно ехал в штаб дивизии и выяснил положение. Если там определенно ничего не скажут, то сотня походным порядком выступит на Дон. 23 декабря [19]17 г. пол[ковник] Моргунов возвратился из штаба дивизии, а 24-го в 11 час. было собрание полкового комитета в присутствии командного состава полка и ближних сотен: 2-й, 3 и 6-й, на котором пол[ковник] Моргунов прочитал выдержки какого-то приказа, из которого было ясно, что 32-й полк должен к 6 января прибыть в Одессу на погрузку.

«Что-то Вы полковник не договариваете, плохо разбираете написанное, — вдруг нарушил обмен мнений ур[ядник] Харламов. — Разрешите прочитать приказ по дивизии мне».

Гром с неба в ясную погоду не был бы так неожидан, как неожиданным явилось для многих присутствовавших содержание приказа (кроме, конечно, полк[овника] Моргунова и подъес[аула] Пимен[ова]). Полку давалась боевая задача: вместе с другими полками в известный день овладеть г. Александровском Екатер[инославской] губ., обезоружить большевиков, захватить оружие и все запасы. Наступило гробовое молчание. То, чего боялся полк, именно к[онтр]р[еволюционного] выступления против соц[иальной] революции, становилось фактом. «Как же Вы, г[осподин] полковник, смотрите на этот приказ?» — спросил я, нарушив молчание.

— Я... Начальство приказывает, мы должны выполнять.

— Тогда я первый отказываюсь это делать, несмотря на то что этот приказ предписывается рассматривать как боевой... — Большинство собрания присоединилось к моему заявлению, но все же все разошлись, не придя к определенному выходу.

Между тем, представитель в полковом комитете от 2-й сотни, возвратясь с заседания полкового комитета, немедленно созвал общее собрание сотни и доложил обо всем, чему был свидетелем. По обсуждении сотня вынесла постановление о том, чтобы пол[ковник] Моргунов в 24 часа выехал из полка, написал бы рапорт о болезни и отдал бы приказ о вступлении в командование полком в[ойсковому] ст[аршине] Миронову.

В 9 час. вечера 24 декабря делегация от сотни вручила постановление пол[ковнику] Моргунову, причем заявила, что, в случае неисполнения им воли сотни, она примет решительные меры — вплоть до оружия. В 10 час. 25 декабря 1917 г. делегация явилась к полк[овнику] Моргунову и повторила свое требование. «Ну что же, коли вам так угодно, я все исполню», — заявил полк[овник] Моргунов, увидевши, наконец, что шутки становятся весьма плохими. В 12 час. дня полк[овник] Моргунов оставил полк, и 25 декабря полк[овой] ком[итет] санкционировал передачу должности комполка мне.

Приказ по дивизии в части сбора ее выступления на погрузку к 6 января в г. Одессу был немедленно объявлен полку. Начались сборы домой, куда так каждого манила семья.

В г. Аккерман были вызваны и от остальных сотен делегаты полкового комитета. Решались вопросы второстепенного значения, но о задании полку — вопрос еще оставался пока закрытым, дабы не поднимать преждевременно толков как среди казаков, так и в штабе дивизии. Сотник полка П.В. Алаев, пред[седатель] Акк[ерманского] Сов[ета] р[оссийских] к[рестьянских], с[олдатских] д[епутатов] на этом собрании, заявил, что он на Дон с полком не пойдет. Это заявление вызвало общее недовольство полк[ового] комитета, и один из его членов заявил ему, что он убьет его за то, что он, Алаев, когда опасность была далека, говорил о борьбе с Калединым, а когда стало подходить время возможной борьбы, он решил покинуть тех, кого звал на борьбу. Это заявление, по-видимому, на Алаева не произвело впечатления. 2 января, накануне выступления, Алаев вечером явился ко мне и заявил, что он с полком не пойдет и остается в Аккермане.

Я стал доказывать ему всю нетактичность такого поведения. «Я не дурак, чтобы быть новым Калединым», — заявил на это Алаев. С таким заявлением Алаев ушел от ком[андира] полка.

 

Но вот и Одесса, полк подходит с боевыми мерами охранения. Высланный накануне квартирьер докладывает: «Состав вагонов готов». Началась погрузка. Явился вновь Алаев, заявляя, что едет только до Александровска. На станции я был вызван к генералу Кузнецову: «Я сейчас отдаю распоряжение передовым эшелонам о наступлении на г. Александровск. Готов ли Ваш полк?» «32-й полк, г[осподин] генерал, участия в наступлении принимать не будет», — ответил я ему. Крепко задумался генерал, но спокойно продолжал: «Тогда, знаете, Вам будет дана второстепенная задача. На Вашей обязанности — не пустить эшелоны из г. Екатеринослава, если б их выслали по линии Екатеринослава». Но и этой задачи я не принял и попросил, чтобы нас скорее перебрасывали к г. Александровску.

В г. Никополе в вагон вошли (отыскивая меня) два представителя ревкома. Мне они заявили о том, что мое открытое письмо на имя члена Донск[ого] Войск[ового] прав[ительства] Павла Мих[айловича] Агеева от 15 декабря [19]17 г.6 дошло до них и они перепечатали его в кол[ичестве] 5000 экз. для раздачи проходящим эшелонам казаков. «Вы видите, товарищи, из письма, что я плохой большевик, но, безусловно, и сам и полк поведу по пути социальной революции», — заявил я им.

Время скрало, конечно, остроту пережитых впечатлений, и, пожалуй, для наших дней это уже не имеет никакого значения, но тогда, в январе 1918 г., для партии большевиков всякая поддержка была нужною, а особенно поддержка казачьего полка, не только отказавшегося вступить в бой с ними, но и открыто становившегося на сторону большевиков. Письмо Агееву вызвано было объявленным в то время на Дону военным положением, а так как Агеев в 1906 г. вместе со мною принимал в революционном движении непосредственное участие, то я счел своим нравственным долгом через открытое письмо к Агееву раскрыть глаза казачеству на двоедушие Агеева и осветить обстановку к 15 декабря 1917 г.

10 января 1918 г. 32-й Донской полк был встречен на ст. Александровск Екатеринославской губ. местным в[оенно]-р[еволюционным] комитетом и рабочими под звуки «Марсельезы». Рабочие поднесли казакам несколько сот тысяч папирос, хлеба и сала. Выступив перед рабочими с речью, было приятно принимать их приветствие как следствие естественного союза их и трудового казачества.

Полк с музыкой продемонстрировал по городу.

Команд[ному] составу и полк[овому] комитету был предложен ужин. Далеко за полночь затянулась товарищеская беседа людей, которых за несколько часов до этого «боевой» приказ по 32-му Д[онскому] к[азачьему] п[олку] хотел заставить пролить кровь друг друга.

Наступление казаков 12 января на г. Александровск, руководимое ген[ералом] Кузнецовым, было отбито, сам генерал со своим адъютантом оказались пленниками в[оенно]-р[еволюционного] комитета. По условию с в[оенно]-р[еволюционным] комитетом на сотню было оставлено по 20 в[интовок] и полк был пропущен на Харьков—Лиски—Поворино—Себряково, вместо Ростов—Царицыно, где его могли ждать неожиданности со стороны В[ойскового] прав[ительства], так как никаких сведений, исчерпывающих более или менее положение на Дону, не было. На ст. Таловой ген[ерал] Кузнецов сбежал, боясь, как он говорит в оставленной записке, самосуда на ст. Поворино. На этой станции в 2 ч[аса] дня после митинга было решено образовать в сл. Михайловке при помощи местных револ[юционных] сил военно-революционный комитет и потребовать ухода В[ойскового] прав[ительства]. Восторг рабочих ж.-д. депо и присутствующей публики от принятого казаками решения описанию не поддается: слезы радости чередовались с голосом сердца, поющим хвалу трудовому казачеству.

17 января 1918 г. полк прибыл на конечную свою ст[анцию] Себряково У[сть]-Медв[едицкого] окр[уга]. 12 января в сл. Михайловке при этой станции разыгрались известные события — избиение офицеров 5-го запасного Донского казачьего полка. 32-й полк опоздал на 5 дней, опоздал не к избиению офицеров, чего бы он не допустил, а к образованию в[оенно]-р[еволюционного] комитета. Вскоре последовали перевыборы комитета, и сот[ник] Алаев, проведенный в члены комитета, занял пост председателя. Состав в[оенно]-[революционного] к[омитета], образовавшийся вслед за кровавой расправой над офицерами 12 января, в большинстве случаев состоял из элементов с уголовным прошлым, вернувшихся по амнистии каторжников, имел на казачьи массы самое отрицательное впечатление. Это впечатление стало усугубляться нетактичными, подчастую дикими выходками некоторых членов в[оенно]-[революционного] к[омитета] и красногвардейцев. Бесцельный, ненужный кошмарный террор повис над округом. Так, Ив. Ткачев, правая рука Савостьянова, игравшего видную роль в сл. Михайловке, придя в больницу, вытащил на снег раненого офицера и пристрелил. Расправа над пятью арестованными офицерами оставила не менее глубокий след презрения и ненависти к новой власти.

Время было в высшей степени тревожное. Водворялась впервые Советская власть в одной только пока слободе Михайловке, и вместе с нею нарождалась подлинная контрреволюция, глашатаями которой являлись уцелевшие и разбежавшиеся после избиения офицеры 5-го полка и офицеры прибывавших с западного фронта полков.

На второй день приезда в сл. Михайловку на общем собрании полк вынес постановление не демобилизоваться впредь до окончательного подавления контрреволюции на Дону.

Казаки этого полка были верхних станиц с р. Медведицы. Решено было одну треть казаков отпускать на 2 недели. Близость семейств, контрреволюционная работа офицеров, попов, учителей и отсталость отцов и дедов среди отпускных сделали свое дело. Через три недели полк пришлось распустить по домам. Время затем вытравило все революционные ростки из казачьих душ, и к началу восстания на Дону — конец апреля 1918 г.7 — люди, дававшие обещание по первому зову собраться, окончательно очутились во власти отсталого политически старого казачества. 22 января 1918 г. я с несколькими членами р[еволюционного] комитета въезжал в ст. Усть-Медведицкую для организации Советской власти, где на митинге я заявил о необходимости полной солидарности казаков с трудовыми массами России и что только в этом единении спасение Дона и его населения. Это мое выступление социал-соглаш[атели] в издававшейся ими газете «Север Дона» от 24 января 1918 г. отметили так:

«Затем заговорил Миронов. Обратился с приветом, а потом стал обвинять культурную часть казачества и Дона, вообще, прапорщиков, хорунжих, сотников и т.д. в том, что они попрятались, ушли от народа, от своих отцов, оставили их без вождей. Отдельным представителям он ставил в вину, что они занимаются печатанием газеты «Север Дона», издаваемой будто бы на средства Войсков[ого] правительства. Затем он перешел к критике действий Войск[ового] правител[ьства] и настаивал на создании в Усть-Медв[едицкой] органа диктатуры пролетариата, ибо, по его мнению, только единство со всей Россией может обеспечить удовлетворение всех наших потребностей и интересов».

Числа 20 февраля 1918 г. небольшие серые тучки, вестники контрреволюционного урагана, так страшно пронесшегося потом над Донским краем, показались над Чистяковскою слободою Усть-Медведицкого округа. Отсюда в станицу примчались гонцы с извещением, что во 2-м Донском округе на ст[анциях] Обливской и Морозовской, а также в ст. Краснокутской и других местах показались калмыки Мамонтова и Растегаева, первые разведчики контрреволюционного восстания на горизонте Усть-Медведицкого округа.

Гонцы привезли мне, как военному комиссару округа, постановление о сформировании из своих сельчан роты для борьбы с кадетами и просьбу о снабжении их оружием и денежными средствами. С этими посланцами я отправил крестьянам этой волости 25 винтовок и пулемет Максим, а для проверки настроения казачьих масс и для детальной разведки с целью принятия потом соответствующих мер в район Чистяк[овской] стан[ицы] и станций Морозовской и Обливской были командированы красные казаки Лагутин и Качуков под видом розыска лошадей.

Свою миссию они выполнили блестяще. Собрав сведения об истинном настроении казаков Черныш[евской] стан[ицы], на свой страх и риск арестовали председателя этой ст. Беркутова, имея о нем сведения от чистяковцев, как о контрреволюцион[ере]. Растерявшийся Беркутов сообщил имеющиеся у него данные, а на другой день К[ачуков] и Л[агутин] устроили съезд представителей стан[иц] Красн[окутской], Чернышев[ской] и Чистяк[овской], на котором выяснилась провокационность такого обстоятельства: чернышевцы говорили, что чистяковцы собираются на них напасть, а чистяковцы — обратное. Выписав постановление о чуть не допущенной кровавой ошибке, продукте провокационной деятельности офицерства, они сообщили Краснокутскому станичному Совету. Они обязались друг перед другом о появлении первых признаков контрревол[юции] со ст. Обливской сообщить и не допускать ее развития в Усть-Медведицком округе. Довольные своей миссией Качуков и Лагутин двинулись на ст. Морозовскую. Лагутин впоследствии, в первой половине мая [19]18 г., за свою ревностную службу Сов[етской] власти был казаками зверски замучен и зарыт в землю с признаками жизни в хут. Пичугинском У[сть]-М[едведицкого] округа.

Но недолог был этот мир, враг трудящихся масс оказался сильнее их добрых пожеланий. Вскоре Чистяковская слобода была окружена теми же казаками Чернышевской, Краснокутской и У[сть]-Медвед[ицкой] станиц и братская кровь пролилась. Генерал Краснов поднял белое знамя, выпавшее из рук ген[ералов] Каледина и Назарова, и зажигал пожар на Дону, в котором должны были сгореть и жизнь, и имущество казака, и погибнуть мир и содружество с трудящимися массами России.

22–23 апреля чистяковские крестьяне вторично прислали донесение о назревающем, несомненно, выступлении контрревол[юции] и просили усилить их слободу вооружением. Было дано еще 30 винтовок, но доставить их посланцам уже не удалось. Они были по пути захвачены уже появившимися группами повстанцев с офицерами во главе. Позже это обстоятельство получило более ясное освещение, но в дни, о которых идет речь, приходилось питаться всевозможными слухами, толками и догадками.

Нам попала через несколько дней такая белогвардейская сводка: «Чистяковка была обложена тесным кольцом и в ночь на 28 апреля (ст. стиль) после артиллерийского обстрела сдалась, выдав оружие и главарей противоказачьего движения. Население восставших станиц (Мигулинской, Казанской) бодрое духом и решило окончательно свергнуть разорительное рабство Советской власти».

На хут. Большом Усть-Хоперской ст[аницы] образовался штаб повстанцев, объявивший «Совет вольных станиц и хуторов Усть-Мед[ведицкого] округа». Этот пресловутый «совет» противопоставлялся Советам раб[очих], кр[естьянских] и казачьих депутатов. Это и был тот фиговый листок, которым кадеты прикрывали свою наготу от глаз казачества — этого «взрослого» политического младенца.

«У нас Советы... Мы за Советы...» — кричали и писали противной стороне.

Немецкий союзник ген. Краснов торжествовал. Первый шаг общей контрреволюции на Дону председателем этого «совета» офиц[ером] Видениным был сделан весьма удачно.

Людям, отдававшим отчет об истинных стремлениях белого офицерства и буржуазии, карты были ясны, несмотря на все их ухищрения, но рядовое, темное казачество принимало все выступления белогвардейцев в большинстве случаев за чистую монету. И ничего странного не было, когда какой-нибудь казак на предупреждение о генеральской и помещичьей опасности заявлял: «Мы против Советов не пойдем, у нас тоже Советы; мы против Красной гвардии».

Этот «Совет вольных хуторов и станиц» в первые дни казачьего восстания на северо-востоке Дона (в частности, в Усть-Медв[едицком] округе) играл роль толкающей силы, и большинство простодушно верило, что их советы и Совет раб[очих] и кр[естьянских] депутатов одно и то же, и что все зло в Красной гвардии, против которой их зовут на борьбу, а не против советов. Для черных сил было безразлично, против кого казак поднимает винтовку, им было важно заставить казака тем или иным путем стать на путь борьбы с революцией по пословице: все средства хороши, лишь бы достигали цели.

Что это так, что ложь, и клевета, и сплетни белогвардейцами клались в фундамент их черной работы среди донского казачества. Тот же офицер Виденин сознается, что — «пока же надо было указать на главное, так сказать “неблагоприятное”, условие, на то, что усть-медвед[ицкие] степные казаки на своих далеких хуторах фактически еще не чувствовали на себе гнета чу[же]земных властителей, и поэтому надо было указывать при организации восстания не на сожжение хутора и осквернения церкви8, а только на то, что казак никогда ничьим рабом не был и быть рабом ему не пристало». Таковы были душевные побуждения сотника Виденина в апреле 1918 г., когда [он] толкал усть-медведицких степных казаков на восстание против Советской власти, против рабочих и крестьян России, вылившееся в конце концов в нападение в ночь на 12 мая 1918 г. на ст. Усть-Медведицкую.

Утром 11 мая были получены первые сведения о появлении казачьего разъезда Усть-Хоперской станицы на хут. Буерак-Сенюткином У[сть]-М[едведицкой] стан[ицы]. Разъезд этот предъявил требование о мобилизации казаков хутора против Советской власти, но хут[орской] председ[атель] Илья Селиванов, красный еще с 1906 г., отказался исполнить его требование, и был арестован. С бомбою в руках к усть-хоперским насильникам ворвался брат арестованного казака Алек. Селиванов и настоял на освобождении брата, но спастись ему все-таки не удалось. Он был вновь арестован и погиб в кадетских тюрьмах, осужденный белогвардейцами на каторжные работы, оставив кучу детей.

Было очевидно — то, что несколько дней назад было только слухом, становилось фактом: контрреволюционное восстание поднимало впервые в У[сть]-Мед[ведицком] округе свое страшное для казачества дело. Глухо шептались окрестности ст. Усть-Мед[ведицкой]. Кто-то невидимо ходил по хуторам и сеял черную смуту.

25 апреля в 12 час. дня я получил пакет усть-хоперского председателя Совета с надписью «срочно», в коем содержалось приглашение пожаловать на 24 апреля к 3 часам на съезд хуторских и станичных Советов. Между тем к этому часу уже прибыл с карательным отрядом войск[овой] старшина Голубинцев и цель моего вызова — захват меня — стал бы фактом. Судьба спасла — пакет запоздал.

25 апреля, около часу дня, получил сообщение, что 24 апреля на съезде Усть-Хоперской станицы были арестованы все сочувствующие большевикам. По этому поводу у меня произошел разговор по прямому проводу с председ[ателем] Совета Никуличевым, который, приглашая меня на съезд для информации станичников о текущем моменте и принятии мер против к[онтр]р[еволюционного] течения, в то же время являлся посредником под [полковника] Голубинцева в деле ареста сочувств[ующих] Советской власти.

Разговор был такой:

Военком Миронов. Приехать не мог, ибо получил Вашу записку вчера в 2 ч[аса] дня. Нет ли чего интересного или неприятного у Вас в станице или хуторах?

Председатель Никуличев. Все спокойно. Неприятного и интересного пока нет.

— (Вопрос становится прямо.) Что делает в Вашей станице подп[олковник] Голубинцев? На съезде Советов 25 апреля его съезд просил организовать самозащиту от хулиганов, идущих под флагом Красной армии. Откуда ждут этих хулиганов?

— С верховьев Дона.

— (Снова ставится вопрос прямо.) За что арестованы 4 человека вчера?

— По случаю недоверия населения.

— Чем заслужили эти арестованные недоверие?

— Арестованы они для спасения их.

— Сейчас беглецы, проходящие через У[сть]-Мед[ведицкую], говорят другое — то, что у Вас есть. Сейчас большинство членов окр[ужного] Совета у аппарата. Предлагаем доставить арестованных.

— Арестованы они народом.

— Только подлецы, подобные Вам, прячутся за спину народа, делая злое дело с подпол[ковником] Голубинцевым против того же народа.

— Я за спину народа не прячусь, а исполняю его волю.

— Кровь, которую Вы собираетесь пролить, ляжет на Вашу совесть и совесть народа, от имени которого Вы заговорили.

— Мы кровь не думали проливать и не думаем проливать, — закончил Никуличев.

28 апреля 1918г. «начальник отряда» есаул Сутулов присутствовал на общем собрании хуторов Перелазовского, Липовского, Макаревского и др. степных хуторов от Распопинской, на коем «собрание единогласно высказалось против Красной гвардии», постановлено мобилизовать от 20 до 50 л[ет] и т.д. «Штабу отряда» вменялось в обязанность «войти в связь со штабом отряда, действ[ующего] в хут. Большом У[сть]-Хопер[ской] ст[аницы]».

На дневном гарнизонном собрании ст. У[сть]-Мед[ведицкой] 11 мая вся полнота власти была передана мне, как военкому.

Вечером этого же дня было созвано вторичное собрание для обсуждения предварительных мер на случай опасности: о сторож[евых] постах, средств[ах] переправы и т.д. Во время этого собрания в зал заседания вошли 8 стариков Усть-Хоперской станицы в качестве делегатов от станицы. Появление их внесло бодрое, радостное оживление и надежду, что, может быть, назревающий кровавый конфликт придется разрешить мирным путем или отдалить его на некоторое время, за которое можно бы разрушить план подпол[ковника] Голубинцева, сотника Виденина, Пименова и др. контрреволюц[ионных] офицеров.

Момент переживаний был исключительный. Будучи в эти минуты в большом душевном подъеме я говорил убедительно и заставил делегатов заплакать. Эти слезы старых людей свидетельствовали, что их души, их сердца доступны правде, что с ними можно наладить мирные отношения и вернуть их на настоящий путь. Этот маленький проблеск надежды наполнил мою душу великою радостью, и я заплакал сам. Я видел грядущий ужас на берегах родного Дона и не мог не радоваться всяческой возможности отдалить этот ужас.

Эти торжественные минуты были неожиданно нарушены сообщением, что разъезды усть-хоперцев подошли к Пирамидам. «Что же вы, старики, предательством занялись», — загремел я, огорошенный этим сообщением. Эта весть была неожиданной не только для собрания, но [и] делегатов она поразила не меньше.

— Что? Как? — Искренне засыпали меня делегаты своими вопросами.

Было решено, что четверо из них останутся заложниками, а четверо поедут к разъездам, чтобы вернуть их в хут. Затонский для окончания переговоров. Но было уже поздно. Один из отъезжавших делегатов, улучив минуту, шепнул мне: «Ради Бога, спасайтесь сами. Цель этого налета захватить вас во что бы то ни стало. Это мне хорошо известно».

Где-то далеко раздались редкие выстрелы, а потом все смолкло.

Как вскоре оказалось, почти все дружинники красных на постах сдались и отдали оружие, подготовленные к этому времени своим выборным начальником — прап[орщиком] Сенюткиным, тайным агентом кадет[ов]. Сенюткин тогда же перешел на сторону белых.

Верных осталось не больше 20 чел[овек] с прап[орщиком] Крапивиным (из учителей) и матросом Сазоновым, накануне прибывшими из ст[аницы] Клецкой. Отдав распоряжение о вывозе казначейства, остаток исполкома вместе со мною бросился в час ночи под 12 мая к переправе, где по докладу погибшего на другой день командира взвода имелась охрана от их взвода в 15 человек и по докладу члена исполкома т. Старикова — столько же человек рабочих. На самом же деле оказался один только пьяный сторож. 12 мая погиб и матрос Сазонов. Перед нами, собравшимися у переправы, стоял вопрос: «Что делать?» Ждать ли товарищей с деньгами из казначейства или переправляться, предоставив их счастливому случаю, так как отсутствие у переправы охраны и рабочих, вопреки распоряжению, если не говорило о новом предательстве, то, во всяком случае, свидетельствовало о преступнейшей распущенности, что, пожалуй, было и неудивительно для того времени. Всякая, самая незначительная, задержка на берегу грозила гибелью не только тем, кто оставался еще там, в станице, но и собравшимся у переправы. Поэтому ввиду наличия другого парома и довольно значительного числа лодок решено было переправляться, не дожидаясь остатков.

Шел дождь и дул сильный восточный ветер, поднявший большие волны против течения реки, еще находившейся в стадии весеннего разлива. Ночью, с берега, состояние реки Дона не было видно, но лишь мы только отъехали от правого гористого берега, служившего нам защитою от разбушевавшейся стихии, на простор, как сразу почувствовали враждебную силу природы.

Неопытные гребцы на плохих «бобейках» не могли справиться с волнами — и нас прибило к молодому лесу на левом берегу; нужно было, чтобы стать на сушу, сплыть вниз по течению еще не менее 0,5 версты. Усилия гребцов разбивались о встречные волны. Приближался рассвет, а с ним и возможность опасности становилась все больше и больше. Зловеще молчал ниже лежавший хут. Березовский, куда могли быть даны восставшими указания. «Если вы... не наляжете как следует на “бобейки” — перестреляю всех до одного», — неожиданно повелительно и резко закричал я на гребцов. Бывают моменты в жизни человека, когда он нуждается в толчке, чтобы выявить заснувшие в нем силы. Мой окрик был именно таким толчком. Точно сил прибавилось. Гребцы заставили паром быть послушным, и через три четверти часа он приставал к берегу у хут. Березовского, немного выше его.

Зрение и слух наши были напряжены до крайности. Вглядываясь в темноту, мы заметили на берегу какие-то шевелящиеся точки. Это был, как потом выяснилось, наблюдательный пост, бегом скрывшийся при нашем приближении к хутору. Это обстоятельство побудило нас миновать хутор и пройти по пескам некоторое пространство, пока мы не добрались до хут. Подольховского Ново-Александр[овской] станицы, где имелись земские лошади.

К рассвету усталые, промокшие мы, беглецы, в количестве 16 человек наконец добрались до намеченного хутора, откуда мы выехали на пяти земских подводах на ст. Кепинскую. Среди хутора пришлось задержаться перед группою казаков — хуторян, с которыми мне пришлось провести беседу по назревающему моменту, предупреждая о гибельности к[онтр]р[еволюционной] авантюры для казачества.

Однако эта беседа, дышавшая с моей стороны искренностью и желанием спасти хуторян от роковых последствий их борьбы с русскими рабочими и крестьянами, не помешала стан[ичникам] через час принять участие в ловле второй группы беглецов, переправлявшихся через Дон с деньгами казначейства. К вечеру 12 мая ст. Ново-Александровская уже жила к[онтр]р[еволюционной] жизнью, за нею стала на этот путь ст. Скуришенская, выславшая конные разъезды для захвата Миронова и его группы. Но эта погоня запоздала и приходила на станцию отправления на час позже. Я и 15 человек, бывших со мной (Карпов, Шкурин и др.), избегли опасности и прибыли в сл. Михайловку.

12 мая 1918 г. — это особенный день в жизни интеллигенции ст. Усть-Медведицкой. Ненавистные большевики были изгнаны, а оставшихся хватали и расправлялись [с ними] на месте, убивали (мат[рос] Сазонов, казак Турчанинов и мн. др.), остальных отправляли в тюрьму. В этот день гвардии полковник Еманков, назначенный начальником гарнизона, уже был счастлив сознанием, что он мог отдать приказ о ношении офицерами царской формы. Заблестели погоны, пуговицы, зазвенели шпоры, но все это так взбудоражило казачью массу и напомнило ей возврат к прошлому, что она не на шутку заволновалась, и приказ был отменен, и полковник обращен к другой деятельности. Толпы разодетых «по-праздничному» станичных дам, несмотря на дождь, с утра усеяли нагорный берег Дона, жадно впиваясь во всякую лодку, что шла с левого берега.

Кем-либо случайно брошенное слово «везут» как электрический ток пронизывало ту толпу интеллиген[тных] «мещан», жаждавшую мести и крови ненавистного Миронова. Да радость этого дня оказалась не полною. Доставили Старикова и Селиванова с деньгами, доставили Михина (зав[едующего] земотделом), Авдеева и др., но главного ненавистного большевика Миронова — не было. Толпа теряла терпение, ее настроением, видимо, заражались и ловцы. «Черт его поймает», — резко отвечали они на вопросы с берега. Улицы станицы весь день стонали проклятиями, щедро сыпавшимися на голову скрывшегося Миронова и на его неповинную семью, которая пережила самые отчаянные пытки и издевательства в эту же ночь и последующие дни.

12 мая я [и] мои товарищи часам к четырем добрались до сл. Михайловки; как убитые мы повалились в глубокий сон. Резко, грубо кто-то расталкивает; силишься открыть глаза, но это не удается, хотя сознание уже работает отчетливо и видишь, что тебя окружают не друзья, а враги, требующие какого-то отчета. «На каком основании вы сдали ст. Усть-Мед[ведицкую]?» — вопрошал всесильный Севастьянов.

Рядом с ним — свирепый начальник штаба обороны Федоров (офицер из рядовых казаков). Вправо — бледный и трясущийся, все время державшийся за револьвер в кармане, — Пташкин, с пеною у рта доказывает, что станицу ни в коем случае отдавать было нельзя, и т.д. То же было проделано и над другими членами и служащими исполкома: Карповым, Шкуриным и др. Марка «бывший полковник» чуть-чуть не стала для меня роковою, в глазах людей, не разбирающихся в средствах борьбы. Впоследствии Пташкин оказался жалким трусом и как трусу ему отводилось место в тылу.

Вся эта воинственная компания через несколько дней снарядила карательную экспедицию на ст. Усть-Медв[едицкую] и 300 красногвардейцев при двух орудиях. Все это передвигалось на подводах без соблюдения требуемого порядка на походе. Одним словом, это шла «братва» с большим самомнением и малым представлением о боевой обстановке. Я тоже шел с этим отрядом, но, видя, что из этой затеи выйти ничего не может за отсутствием порядка и дисциплины, уехал по поручению Федорова (начальника отряда) в сл. Михайловку, а потом в Царицын, предупредив последнего о грозящей ему при таком состоянии отряда опасности. Федорову удалось занять ст. У[сть]-Мед[ведицкую], где «братва» допустила пьянство, а на другой день, окруженная в большинстве, погибла в мутных водах Дона. Самонадеянность Федорова и красногвардейцев обошлась слишком дорого, и только такая цена показала всем воочию, что помимо желания умереть нужно еще умение «давать красиво умирать».

Почти вслед за остатками разбитого красногвардейск[ого] отряда Федорова двинулись контрреволюционные силы к сл. Михайловке, центру большевистского движения в Усть-Медведицком округе, и с этого момента борьба приобретает постепенно упорный, ожесточенный характер между красногвар[дейцами] и красными казаками, сбежавшимися в сл. Михайловну, с одной стороны, и казаками белогвардейцами — с другой.

13 июня белые уже продвинулись от Усть-Медвед[ицкой] к ст. Арчадинской, причем из донесения подъесаула Гордеева видно, что в Арчадинской Миронов созвал собрание и что ввиду неопределенного отношения ст. Арчадинской к освободительным войскам позиция будет заниматься по левую сторону р. Медведицы. Хутора и Кепинская стан[ица] восстали поголовно. Другой подъесаул Емельянов доносил 14 июня так: «Вчерашнее наступление на ст. Арчадинскую, по сообщению подъесаула Гордеева, произведено под командой самого Миронова и Ковалева».

Здесь уместно сказать о мотивах наступления на ст. Арчадинскую, силах наступавших и т.п. Бежавшие от белогвардейцев казаки Арчадинской станицы сообщили, что много казаков не успели бежать и прячутся по садам и оврагам. Это сообщение побудило предпринять наступление, чтобы, во-первых, дать возможность оставшимся казакам ст. Арчадинской уйти и стать в ряды борцов за Советскую власть, во-вторых, выяснить силы противника и, в-третьих, устроить митинг в станице, ввиду того что к[онт]р[революционная] волна в округе поднималась все выше и выше, захватив помимо донских станиц и станицы по реке Медведице — Ново-Александр[овскую], Глазуновскую, Скуришенскую и Кепинскую. «Окружной исполком», видя надвигающуюся к сл. Михайловке опасность, вернул мне свое доверие и вверял мне оборону слободы и ее окрестностей. 27 мая 1918 г. командующий Чугуевским фронтом республ[ики] Петров снабдил меня мандатом за № 554 на звание командующего Усть-Медведицким боевым участком. Но сила была не в этом мандате. Сила была в доверии красногвардейских масс, а впечатление от провокационных работ некоторых лиц по моему адресу еще не изгладилось.

В наступлении принимали участие две роты красногвардейцев при двух орудиях. Дисциплина — на самой низкой ступени; короче — ходи среди них и отряхивай ножки; приходилось следить не только за каждым своим словом, но и движением, дабы не вызвать в этой массе недисциплинированных людей необоснованного подозрения, а отсюда недалеко до самосуда. Нужно было много такта, чтобы не допустить со стороны артиллеристов излюбленного способа «борьбы с кадетами» — обстрела ст. Арчадинской или вообще населенного пункта, когда отвечает ни в чем неповинное население. В этом случае любил практиковать этот способ ком[анди]р артиллерийского взвода Стороженко. Кроме озлобления такая стрельба ничего не давала.

У ст. Арчадинской этого достигнуть мне удалось. Эта мера потом имела огромное психологическое значение на массы. Она тут же стала известна станице, и собравшееся позже население через своих делегатов выразило мне благодарность за избавление станицы от артиллерийского обстрела. Эта станица, долго державшая нейтралитет, впоследствии стала одною из первых красных станиц.

«Север Дона» от 31 июля 1919 г. № 50: «Вследствие усиленной пропаганды станица долго сохраняла в прошлом году, летом, нейтралитет, и казаки Арчадинской обнаружили колебание в борьбе с Мироновым, который являлся в речах агитаторов народным героем».

Белогвардейцы-казаки, дав несколько винтовочных выстрелов, отошли в направлении на ст. Скуришенскую, где и задержались у кургана над ст. Кепинской. По занятии ст. Арчадинской я разъяснил собранному населению смысл начинающейся гражданской войны и ее ужасные последствия для казаков, ставших на к[онтр]р[еволюционный] путь.

Нужно было выяснить, что делается в ст. Кепинской. Оставив одну роту в ст. Арчадинской, я с другой направился вслед за отступавшими казаками. У кургана рота, шедшая в цепи, была обстреляна ружейным и пулеметным огнем, дрогнула и обратилась в беспорядочное бегство. Карьером врезавшись в бегущих под градом пуль вместе со своим ордин[арцем] Вагиным, я остановил беспорядок, повернул роту обратно и заставил противника очистить занятую им высоту и в свою очередь отойти в беспорядке. Одни ушли на ст. Скуриш[енскую], другие вплавь — через р. Медведицу на ст. Кепинскую. Были убитые и раненые.

Первый шаг доверия кр[асногвардей]цев был мною взят в бою. Масса невольно подчинилась боевому авторитету, а раз это так, то власть как начальника уже становилась для бойца неотъемлемым спутником его боевой жизни. На войне только одна воля — и к этому нужно было идти. Фундамент был заложен. Мне стало легко продолжать работу строительства не красногвардейского, а уже красноармейского отряда. «Товарищ... Чтобы требовать, а требовать придется слишком много, нужно уметь показывать, а иногда и рисковать», — сказал я командиру одной из рот, высказавшему сожаление по поводу моего риска собою во время боя.

В 10 час. вечера отряд, выполнив поставленные себе задания, пошел обратно из ст. Арчадинской в сл. Михайловку, а с ним и казаки Арчадинской станицы, не пожелавшие остаться во власти белых.9

 

РГВА. Ф. 192. Оп. 6. Д. 1. Л. 81–116. Рукописный экземпляр.


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация