Нравственная демократия
Только ей дано преодолеть наше трагическое прошлое
Беседы у главного редактора
Сегодня в гостях «МН» – член Политбюро, секретарь ЦК КПСС Александр
Яковлев. В беседе с главным редактором «МН» Александр Яковлев
рассказывает о перспективах деятельности возглавляемой им Комиссии
Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с
репрессиями, имевшими место в период 30-40-х и начала 50-х годов.
«МН»: Не считаете ли вы возможным – быть может, и для этого настала пора
– высказаться в целом о политических процессах былых времен, принять
законодательный акт, который объявил бы эти процессы незаконными, а всех
осужденных по ним – реабилитированными?
Александр Яковлев: Организованных политических процессов было около
семидесяти, причем многие общественности неизвестны. О некоторых даже
профессиональные историки слышат впервые. Что касается общей
реабилитации, то шаги к этому сделаны. На основании работы комиссии был
принят Указ Президиума Верховного Совета СССР об отмене внесудебных
решений, вынесенных «тройками», «особыми совещаниями». Такой же подход
мы вынашиваем, изучая – и очень внимательно – материалы, связанные с
раскулачиванием.
И, наконец, главная мысль, до конца еще не сформулированная. Необходимо
проявить и справедливость, и милосердие в отношении всех людей,
подвергавшихся репрессиям по политическим мотивам. Справедливость по
отношению к невинно репрессированным – их подавляющее большинство. А
милосердие к тем, кто имел прегрешения перед обществом, быть может, даже
совершал преступные действия. Но происходило это в определенных
условиях, было эмоциональным или каким-то другим ответом на беззаконие,
на то, с чем человек не мог согласиться. Мне кажется, что такая общая
декларация вполне приемлема и соответствовала бы нравственной атмосфере
наших дней.
«МН»: Скорее всего нельзя ограничиваться лишь формальной и по большей
части посмертной реабилитацией. Хотелось бы выразить наше отношение к
таким явлениям, как «очищение» городов от эксплуататорских классов,
раскулачивание, преследования тех, кто побывал в плену, переселение
целых народов, наконец, лишение гражданства «диссидентов». Если мы
признаем наше государство правопреемником государства, существовавшего
вплоть до перестройки, мы обязаны взять на себя ответственность за все,
что это государство совершало, – и хорошее, и плохое. Такое общественное
покаяние оздоровит общественную атмосферу, освободит нас от недомолвок.
А.Я.: Ваш список противоправных действий – от «очищения» городов до
«диссидентов» – весьма разномерен, хотя и выстроен по одной страшной
мерке: несправедливость, жестокость, те действия, которые привели к
деформации социализма, за что мы расплачиваемся до сих пор.
Коллективизацию, например, надо рассматривать в общем политическом
контексте сталинской линии – линии, в сущности, троцкистской, основанной
на ненависти к крестьянину как источнику мелкобуржуазной стихии,
способной к реставрации капитализма. Сама эта «теоретическая» установка
была неверна и привела к произволу на практике. Бедное в своей массе
российское крестьянство не могло стать силой, ведущей к реставрации
капиталистического строя, – оно, в сущности, и не знало, что это за
строй. Очевидно, эту установку заимствовали на Западе, к российским
обстоятельствам она отношения не имеет.
Если же говорить о несправедливости, проявленной к нашим солдатам,
оказавшимся в плену, то это просто не укладывается ни в какие рамки
нормального разума. Я был свидетелем, как попадали люди в плен – отнюдь
не по своей вине и не в результате трусости. Кто-то из них стал
полицаем, карателем, но это лишь ничтожная частица той массы людей,
которую после войны поставили вне общества.
«МН»: Я понимаю, преступления былых времен всякий раз диктовались
различными мотивами, но совершались в одном и том же государстве, в
котором и мы живем сегодня.
А.Я.: Да. И все-таки, я думаю, мы строим другое государство. Хотя и не
отказываемся от того наследия, которое создано трудом народа. Я не стал
бы противопоставлять общественное покаяние практической работе по
увековечению памяти без вины погибших. Она сейчас ведется, хотя и
недостаточно активно: находят места массовых расстрелов, приводят в
порядок мемориальные кладбища, устанавливают памятники жертвам
репрессий. Сохранение памяти о них – это и есть покаяние.
Или вы все-таки считаете, что необходимо сказать наше общее слово,
принести общее покаяние перед страдавшими? Но кто и у кого должен
просить прощения? Мы и наши современники, у которых родственники были
арестованы или уничтожены? Или нам кто-то должен принести покаяние –
тот, у кого тоже свои трагедии?
«МН»: Важно, чтобы общественное мнение страны полностью и до конца
осознало преступную жестокость минувшего. А пока такого единодушия нет.
Разве вам не приходилось слышать: в свое время не зря сажали. А возьмите
те протесты, которые вызывают статьи, требующие справедливости по
отношению к без вести пропавшим на войне.
А.Я.: Верно. Вспоминаю факт недавнего прошлого, из времен моей службы в
Канаде. Я получил теплое письмо от бывшего советского гражданина,
который оказался в этом далеком краю. Во время войны он совершил подвиг,
был тяжело ранен и оказался в плену. Наши об этом не знали. Ему
присвоили звание Героя Советского Союза посмертно. В том месте, откуда
он родом, школе дали его имя. Здесь же жила его сестра. Но он ей не
писал, боясь скомпрометировать. Все эти годы он тосковал по Родине. И
вот обратился к советскому послу, решив на склоне лет обо всем
рассказать. С наивной надеждой, что все будет по справедливости. Я тут
же послал телеграмму в Москву: организуйте поездку этого человека домой,
к сестре, в школу, которая носит его имя. И получил потрясающий по
своему цинизму ответ: такой-то лишен звания Героя Советского Союза,
поскольку оно присвоено по ошибке. Школа перестала носить его имя, а
родственники лишились тех благ, которые имели . Так повторилась трагедия.
«МН»: Во время войны люди ни в чем не повинные, оказавшись в лагерях,
рубили уголь, валили лес, помогая делу Победы. Почему бы не признать за
ними право на получение медали «За доблестный труд в Великой
Отечественной войне 1941-1945 гг.», другие полагающиеся им льготы?
А.Я.: Считаю такую постановку вопроса и правильной, и справедливой. Но
это дело законодательной и исполнительной власти. Тем не менее комиссия
обратилась с официальным письмом в Совет Министров СССР, рекомендуя
предусмотреть все это в новом пенсионном законе.
«МН»: В отличие от той работы, которая велась после XX съезда, ваша
комиссия не ограничивается реабилитацией жертв репрессий, но стремится
вскрыть механизм этой антинародной расправы. Что же обусловило ее
масштабы?
А.Я.: За всех членов комиссии я, понятно, не могу ответить. Что же
касается меня, то чем больше вникаю в эту материю, тем меньше начинаю
понимать, что же все-таки владело людьми. Мне понятно, почему одна
группа оказалась жертвой доносов другой, если брать все это в плане
локального злодейства. Или цепочки локальных злодейств при разгуле
политических интриг. Насаждались нетерпимость, массовая
подозрительность, выжигалось товарищество, на многочисленных собраниях
непременно кого-то разоблачали, клеймили, обязательно надо было найти
«домового» или «ведьму». Так складывалась практика беззакония,
доносительства, постоянно нагнетаемого шизофренического состояния
общества. Но при этом спрашиваешь себя: почему все-таки произошло, кому
было выгодно? Что двигало инициатором этого люциферства? Какие причины
обусловили предательство социализма? Ответ найти очень трудно. Это, в
сущности, то, что обозначается словами «по ту сторону добра и зла». С
нашим народом – и мужественным, и терпеливым, и милосердным – горы можно
свернуть. И вдруг такое страшное, тотальное недоверие, такое море крови.
Мне не дано понять тот безмерный политический, нравственный, какой
хотите, распад людей, которые стояли у кормила этого страшного действа.
«МН»: Мы говорим обычно: виновата система. Кто-то заметил: если
пропустить кошку через стиральную машину, у нее навсегда останется
комплекс стиральной машины.
А.Я.: Люди не кошки. Да. Система диктатуры, развращающей личной власти,
играла решающую роль. Но чем объяснить такую массовую истерию
нетерпимости? Кстати, рудименты этого нет-нет да и напоминают о себе в
нашей жизни. Как часто еще мы слышим обвинения, ярлыки. Все это касается
людей, а не их позиции. И обязательно с обвинительным уклоном.
Безжалостность, немилосердность – это все от того времени, от духа
крепостничества.
«МН»: Вы упомянули крепостничество. Вот и сказалась прежде всего
неподготовленность общества к социализму. Ленин считал, что надо взять
власть, используя ее для форсированного развития общества. Но власть,
как известно, может быть употреблена как во благо, так и во вред.
А.Я.: Я бы не согласился с этим. Здесь есть отзвук культового начала,
превращающего Ленина в сверхчеловека, который мог все предвидеть, во все
проникнуть.
С другой стороны, были и ошибки. Бестоварная утопия, преувеличение роли
насилия. Та же продразверстка не вызывалась исторической необходимостью.
Недооценка на всех этапах, кроме нэпа, принципов кооперации.
Но хотел бы добавить и следующее. Любая революция всегда связана с
известным романтизмом. По большей части искренним, чистым. Это надо
беречь.
Кстати, известный романтизм имеет место и сегодня, во времена
перестройки. Именно этот романтизм убеждает меня, что у нас
действительно происходит революция.
Но рядом с романтикой всегда соседствует возможность ошибок, желания
пересиливают трезвый расчет. Все это окрашивается в эмоциональные тона,
приобретает какие-то личностные очертания. Скажем, когда давались права
предприятиям, нам казалось, что коллективы используют свободу с
энтузиазмом и высокой степенью сознательности. Но в ряде случаев это
вылилось в пошлый групповой эгоизм.
На исторических переломах всегда возникают романтические перехлесты. И,
возвращаясь к Ленину, я бы не выступал его судьей. Каждый человек, даже
великий, действует сообразно историческим обстоятельствам. И даже
гениальный человек не может выпрыгнуть из своего времени.
«МН»: Но где же гарантии, хотя бы надежда на то, что прошлое
невозвратимо?
А.Я.: Единственный путь – демократия, всенародный контроль над властью,
над деятельностью любого человека, поставленного у власти. Это твердая
процедура принятия законов. Это предельная гласность во всех сферах. Без
гласности, в отсутствие демократии всегда живет микроб произвола, микроб
диктатуры. Он превращает нас в маленьких унтер-пришибеевых и больших
наполеончиков.
Демократия. И здоровье нравственности... Гитлер пришел к власти на
основе всенародного голосования. Но вместе с этим формальным выражением
демократических начал торжествовала глубокая безнравственность:
национальная неприязнь, отравление нации идеей исключительности.
Поэтому, когда я говорю о гарантиях неповторимости прошлого, я всегда
прибавляю: нравственная демократия. Демократия, которая опирается на
прочную человеческую нравственность и совесть.
«МН»: Что означает лично для вас работа в комиссии, как она вам дается?
А.Я.: Тяжело. Может быть, потому, что в силу личных качеств я, говоря
боксерским языком, плохо держу удар. На меня все это производит страшное
впечатление. Хотя и понимаю: надо довести дело до конца. И страдаю
оттого, что из моего сознания чередой уходят люди, которых я считал
кристально чистыми, представлял себе героями. Они оказываются в разряде
и жертв, и... не хочется употреблять слово «палачей». И жертв, и
виноватых перед другими. Это и есть та квадратура круга истории, которая
нравственно неразрешима.
Опубликовано: Московские новости, 1990, 7 января
Назад