Фонд Александра Н. Яковлева

Архив Александра Н. Яковлева

 
ФИЛИПП МИРОНОВ
Раздел IV. Суд [Док. №№ 257–306]
Документ № 303

Исповедь-воспоминания Ф.К. Миронова

19.10.1919

г. Москва, гостиница Альгамбра, Гнездниковский пер.

 

Посвящаю верному, милому и незабвенному другу и жене Надежде Васильевне Мироновой-Суетенковой.

 

1. Южный фронт.

«За последнее время на Южном фронте произошли два факта, имеющие гигантское значение — измена казачьего полковника Миронова и кавалерийский набег генерала Мамонтова...»1

Итак, 12 дней жизни...2 12 дней, как позади осталась уже приготовленная яма, засыпанная потом пустою... Эта яма для меня является символом смерти, пред лицом которой не лгут. Я хочу, постоянно оглядываясь на нее, быть искренним в этих моих записках, в этих воспоминаниях о 47-летней жизни, оставшейся по ту сторону засыпанной ямы.

Короче — это исповедь многострадальной жизни, не понятой современниками, но жизни поучительной, а если и нет, то интересной, как жизнь отдельного мира.

Свои воспоминания я должен бы вообще оставить, но этому чуть не помешала насильственная смерть. Если же я теперь к этому приступаю, то и самому даже интересно оглянуться назад, на свои 47 лет, оставшиеся за ямой — с одной стороны, а с другой — с 3 час. 7 октября начинается новая жизнь, новый ее период и с общественной точки зрения, и с семейной.

В последнем случае личная моя жизнь принадлежит не мне — Надежде Васильевне Суетенковой.

Через несколько дней на свет появится новая жизнь, забота о которой ляжет на нас обоих, как лежит также забота о моей старой семье. В этом сила нашего союза с Надею.

Но особенно побудительною причиною, заставляющей меня теперь работать над этими записками, является необходимость рассеять мнение политических моих противников — как «революционеров», так и «контрреволюционеров».

Вчера, 18 октября, из Казачьего отдела ВЦИК мне доставлено (я ведь еще под стражею — в гостинице «Альгамбра») копия статьи Л. Троцкого «Полковник Миронов»3 и копия статьи некоего белогвардейца А. Черноморцева «Красные казаки»4.

Обе эти статьи пристрастны по соображениям личного и политического характера. Важно отметить в ст[атье] Троцкого ее конец: «В могилу Миронова история вобьет осиновый кол, как заслуженный памятник презренному авантюристу и жалкому изменнику».

Слабость человеческая, хоть мне всего «12 дней», уже успела мною овладеть; льстит моему самолюбию, что осиновый кол будет вбиваться не руками человека, всегда пристрастного, а руками истории, а для этой старушки отказать в искренности и чистоте исповеди — преступно.

К этим статьям придется не раз возвратиться. Ведь это мнение двух борющихся сторон на один и тот же предмет. Это два слагаемых, сумма которых, казалось бы, и должна стать истиною для истории, которой поручается вбить в мою могилу осиновый кол.

Насколько эта истина верна, покажет будущее, а пока будем последовательно к ней подходить.

После выслушанного приговора в просьбе собраться нам в одну камеру, чтобы провести последние часы жизни вместе, — отказано не было. Вот здесь-то, зная, что через несколько часов тебя расстреляют, через несколько часов тебя не будет, крайне поучительно наблюдать таких же, как ты, смертников, сравнивать их состояние со своим. Здесь человек помимо своей воли оказывается весь. Никакие попытки скрыть истинное состояние души бесполезны. Смерть, курносая смерть смотрит тебе в глаза, леденит душу и сердце, парализует волю и ум. Она уже обняла тебя своими костлявыми руками, но не удушит сразу, а медленно, медленно сжимает в своих холодных объятиях, наслаждаясь твоими душевными страданиями, выпытывает остатки борющейся воли. И все-таки, несмотря на холодное дыхание ее, несмотря на то, что осталось жить несколько часов, некоторые из смертников и при такой обстановке умели гордо смотреть в ее глаза. Другие пытались это показать, напрягая остаток своих духовных сил, но никто не хотел показаться малодушным и не приходил в безнадежное отчаяние пред неизбежным роком. И себя, и всех нас старается, например, обмануть, вдруг срывающийся с места наш товарищ, начинающий отделывать «чечетку», дробно выстукивая каблуками по цементному полу камеры. А лицо его неподвижно, глаза тусклы, и страшно заглянуть в них живому человеку. Но его ненадолго хватает... Настолько, насколько он успел свои глаза отвернуть от глаз обнимающей его старухи. Ее злой хохот над его усилиями самообмана вернул его к действительности, и он, низко опустив голову, побрел в угол, подавленный неизбежным...

На полу лежит смертник. Он весь во власти ужаса. Сил нет у него бороться, и нет сил без глубокой, полной отчаяния жалости смотреть на него. В его глазах стоит один недоуменный вопрос: «За что же... за что... Когда товарищ мой за то же самое преступление осужден только на 5 лет тюремного заключения»... И мы все, зная, что это один из смертников, жертва капризного случая, рожденного злым роком, понимаем его страдания, видим неправду его судьбы, но, бессильные помочь, отворачиваемся, усугубляя свои страдания.

Медленно, страшно медленно тянутся минуты смертников, но и они сокращают путь к неизбежному. Приближается развязка, и смертники передают свои лучшие вещи в обмен товарищам, осужденным только к тюремному заключению. Ушла и «жертва капризного случая» — в соседнюю камеру обменяться со своим станичником... Он возвращается рыдая, и слезы ручьем текут из его глаз, полных недоумения, животного ужаса. Тяжела эта картина безумия и бессилия... Непереносима... И многие из нас не смогли побороть минутной и ненужной ему жалости: заплакали и они над «неправдою его судьбы».

— «Он хотел меня за горло схватить...» — закончил показание свидетель — коммунист Моисеев, казак Морозовской станицы.

Больше всего мы старались найти забвение в революционных и казачьих песнях. Словами из песен — «Ах ты, Батюшка — славный Тихий Дон...» — мы прощались с теми, кого больше жизни мы все любили, из-за кого гибли... Но слышал ли нас наш родной Дон... Понял ли он нашу любовь, наши страдания за него...

Песни сменялись новым упадком сил; постепенно в камере смертников затихал шум и сквозь наступившую тишину, казалось, слышалось постукивание костей курносой старухи, откуда-то снова выползавшей и всегда исчезавшей, лишь только кто-либо из нас проявлял признаки жизни и этим усилием своей воли собирался плюнуть в ее глазные впадины. А она, отойдя, зло смеялась над этими усилиями и при неожиданно для всех наступавшей тишине снова возвращалась и шептала каждому из нас: «Жить тебе осталось 10 часов».

Упадок духа неимоверным усилием воли снова, хотя и медленно, опять поднимается и опять оживает комната обреченных... То у одной стены, то у другой стоит кто-либо из смертников и что-то пишет... Это желание готовящегося к смерти выразить свои последние мысли в назидание живым. Как характерны эти надписи — последний голос человека, отходящего в юдоль — «где несть ни печали, ни болезни, ни воздыхания, но жизнь бесконечная». Каждый выражает свою мысль соответственно со степенью своего умственного кругозора, политической зрелости и самосознания. За восемь часов до смерти, за восемь часов до расстрела. «Сейчас я кончил беседу с Богом — “Человек, приготовься к смерти: через несколько часов ты должен умереть. Очисти свою душу и совесть и приди ко Мне, чтобы я мог тебя спросить — исполнил ли ты назначение, которое я дал тебе, посылая на землю...”» (7 октября 1919 г. — восемь часов до расстрела.)

Вот что перенесли мы, находясь в камере смертников. Это не тот страх смерти, когда в пылу сражения, среди треска пулеметов, свиста пуль и скрежета снарядов человек играет опасностью, так как знает, что смерть его — дело случая. Он предполагает свою смерть. И смерть поэтому самому в бою не страшна: один момент и... все кончено. Но ужасно для человеческой души сознание близкой, неотвратимой смерти, когда нет надежды на случай, когда знаешь, что ничто в мире не может остановить приближающейся могилы, когда до страшного момента остается времени все меньше и меньше и, наконец, когда говорят тебе: «Яма для тебя готова».

Такую страшную сказку пережил я и мои товарищи.

И вот, как бы воскресший по какому-то чуду для новой жизни, я хочу начать ее опять-таки с исполнения того назначения человека, для которого он посылается на землю, а именно: в наше страшное время облегчить страдания ближнего.

Как я понимал свое назначение среди человечества, скажут эти мои записки, но [не] статьи Л. Троцкого, А. Черноморцева и др., приписывающие мне карьеризм, авантюризм и т.п. качества, которых я был чужд всю мою жизнь. Девиз моей жизни — правда.

Не скрою, что приписываемые мне свойства А. Черноморцевым, — «что у Миронова нельзя отнять наличие некоторых незаурядных качеств, как то: организаторских, общественного влияния в своем округе, большой силы воли, характера и казачьей военной сметки» — мне принадлежат, но какой ценой все это куплено.

О переживаниях в тюрьме я вспомнил лишь для того, чтобы сказать, что человек, глядевший смерти в глаза, лгать не способен, тем более что и по ту еще сторону жизни ложь ненавидел всеми силами души.

 

2. За что судят Миронова

(Официальная версия.)

 

«Миронову предъявляется обвинение:

в неоднократных выступлениях на митинге в г. Саранске, а также и в пути следования из Саранска к месту расположения 23-й дивизии с открытой агитацией против существующей Советской власти, с открытыми устными призывами свергнуть Совет Народных Комиссаров, причем в своей агитации Миронов пользовался разжиганием национальной розни, называя нынешнее правительство жидо-коммунистическим, употребляя такие же приемы против вождей Красной Армии в лице т. Троцкого;

в устройстве собрания в г. Саранске 22 августа 1919 г. без ведома реввоенсовета корпуса, на котором заявил, что самовольно выступает на фронт, призывал к этому же всех красноармейцев, поименно спрашивая по этому вопросу командиров, а в заключение объявил арестованными присутствующих на митинге коммунистов; что пред этим, 14 августа, он арестовал двух коммунистов: Букатина и Лисина, подготовлявших якобы покушение на его жизнь, и взял их затем с собой в поход в качестве заложников, заявив, что при первом выстреле со стороны коммунистов эти заложники будут расстреляны;

в выпуске печатных и письменных воззваний, в которых он открыто призывает свергнуть настоящую Советскую власть и открыто заявляет, что поднял бунт против существующей Советской власти, приглашая к себе на службу всех дезертиров. (Обвинитель умалчивает, что я призывал к образованию Советов рабочих, крестьянских и казачьих депутатов, избранных на основе свободной социалистической агитации);

в издании приказа по корпусу о выступлении из г. Саранска, после того как ему такое выступление Реввоенсовет[ом] Республики было безусловно воспрещено; в проведении 24 августа этого приказа в исполнение при безусловном знании, что он в этом случае объявляется вне закона;

в расхищении народного имущества, выразившемся в безотчетном расходовании принадлежащих государству денежных сумм и запасов продовольствия;

в вооруженных стычках во время пути следования из Саранска к месту расположения 23-й дивизии с советскими войсками, причем с той и с другой стороны были убитые и раненые; и в порче телефонных проводов во время этого следования;

в попытке к бегству во время задержания его и его отряда красноармейцами корпуса под командой т. Буденного» (Красный Пахарь. 1919. № 2015).

 

(Неофициальная, но истинная версия.)

 

Какую дату считать началом истинной версии, сказать трудно. Считать ли 18 июня 1906 г. — день первого публичного вступления на путь революции? 18 июня 1907 г. — день столкновения в г. Бел...6 с начальником 1-й Донской казачьей дивизии генералом Вершининым? 1 ноября 1908 г. — день приема Войсковым Наказным Атаманом генералом Самсоновым? 27-е ли февраля 1917 г., 25-е ли октября 1917 г. или день 1 марта 1919 г.?..

С чего начать? — Все эти даты имели роковое значение на жизнь и судьбу мою.

Я начну с момента прибытия с 32-м Донским казачьим полком 17 января 1918 г. в сл. Михайловку. Полком этим я командовал на выборных началах и выступил с ним из г. Аккермана 2 января 1918 г.

Прибыв в Михайловку, мы застали только что образовавшийся военно-революционный комитет после жестокого избиения 12 января офицеров, квартировавшегося в слободе казачьего полка, избиения в связи с партизанским отрядом Разина (подъесаул Попов), захватившим налетом винный склад. Это начиналась на Дону борьба с большевиками. При этом избиении, между прочим, погиб присяжный поверенный — хорунжий Лапин Николай Павлович, видный революционер, популярный среди казачества.

Время было в высшей степени тревожное. Водворялась впервые Советская власть в одной только пока сл. Михайловке, а вместе с нею нарождалась подлинная контрреволюция, глашатаями которой являлись уцелевшие и разбежавшиеся после избиения офицеры 5-го полка и офицеры, прибывавших с Западного фронта полков.

Я помню день выборов председателя этого комитета. Временно исполнял обязанности некто Шейкин — возвратившийся уголовный каторжник. Я рекомендовал на эту должность сотника Алаева Петра Васильевича — бывшего офицера 32-го полка, бывшего председателем Аккерманского комитета. Алаев был избран; с ним еще мы встретимся.

Полк по моему предложению вынес постановление не демобилизоваться впредь до окончательного подавления контрреволюции на Дону. Казаки этого полка были верхних станиц с р. Медведицы. Решено было одну треть казаков отпускать на две недели. Близость семейства, контрреволюционная работа офицеров, попов, учителей и отсталость отцов и дедов среди отпускных сделали свое дело — через три недели полк пришлось распустить по домам. Время затем вытравило все революционные ростки из казачьих душ, и к началу восстания на Дону — конец апреля 1918 г. — люди, дававшие обещание по первому моему зову собраться, окончательно очутились во власти отсталого, политически старого казачества и своих жен.

22 января 1918 г. я, Рожков и...7 выезжали в ст. Усть-Медведицкую для организации Советской власти, где на митинге я заявил о необходимости полной солидарности казаков с трудовыми массами России и что только в этом единении спасение Дона и его населения. Это мое выступление социал-соглашатели в издававшейся ими газете «Север Дона» № 8, отметили так: [...]9

Даже тогда, когда я еще совершенно был чужд программе большевиков, я далек был [от] «личного честолюбия, карьеризма, стремления подняться вверх на спине трудящихся масс», как утверждает Л. Троцкий в своей статье «Полковник Миронов»10.

Став на путь борьбы за Советскую власть, на путь борьбы за укрепление за трудящимися массами средств производства, за их социализацию, я искренним желанием имел одно: не дать генералам, помещикам и капиталистам увлечь темное и политически-невежественное казачество на контрреволюционный путь, ибо данных к тому в их руках было очень много. Я стремился, чтобы увлечь казачество на борьбу за Советскую власть, на борьбу в союзе с трудовыми массами России. Этим объясняются мои частые выступления на митингах и выпуск воззваний. Эту искренность мою автор статьи «Красные казаки» — А. Черноморцев поясняет так: «Замыслы Миронова не ограничивались только фразами и словами, распространяемыми в его приказах, прокламациях, на митингах, до которых он большой охотник и на которых, нужно отдать ему справедливость, легко овладевает толпой»11.

— «В своих бестолковых воззваниях и речах...», — отвечает ему на это Л. Троцкий.

Все несчастье моей жизни заключается в том, что для меня, когда нужно сказать чистую правду, не существует ни генерала царской армии, ни генерала Красной Армии. Правда, как всем нам известно, — есть общественная необходимость. Без нее жизнь немыслима. Правда, являясь двигателем лучших возвышенных сторон человеческой души, должна чутко оберегаться от захватывания ее грязными руками. Она в своем голом виде — тяжела, и кто поведет с нею дружбу — завидовать такому человеку не рекомендуется. Для нее нет ни личных, ни политических соображений — она беспристрастна, но жить без нее немыслимо. Правда, как говорит наш народ, ни в огне не горит, ни в воде не тонет.

И всю жизнь я тянусь к этому идеалу, падаю, снова поднимаюсь, снова падаю, больно ушибаюсь, но тянусь... Совершенства нет на земле, но к нему мы обязаны идти, если живем не во имя личного эгоизма.

Вот это стремление красной нитью пронизывает оставшиеся по ту сторону могилы мои 47 лет и это пройдет такою же нитью через страницы моих воспоминаний, чтобы отбросить в сторону клевету о честолюбии, о стремлении к карьеризму, какой-то политической величине и т.п.

Круговорот жизни втянул меня на арену общественной жизни и политической борьбы, и во всем этом я принимаю участие постольку, поскольку переживаемый момент требует моих физических, нравственных и умственных сил.

Чувствовать над собою чье-либо господство я не любил еще при Николае Романове. Это тоже одна из причин моих несчастий (если борьбу за торжество правды, за социальную справедливость — считать несчастием).

На друзей я несчастливец, но зато счастлив на врагов. Враги мои особенной марки: лично они не вступят в спор, но за углом напакостят вовсю.

Из деятельности как члена окружного исполнительного комитета и военного комиссара округа по 12 мая 1918 г. много отметить не приходится. Это бесконечная и, скорее, бесцельная борьба с членами комитета, своим поведением подрывавших авторитет Советской власти.

Я вспоминаю, во что обошелся мне протест против распития конфискованного на Усть-Медведицком заводе Симонова пива; в кабинете товарища председателя Рожкова Семена Яковлевича в сообществе Петрова и Арсенова я говорил: «Народ чутко относится теперь ко всему, а особенно к представителям новой, еще чуждой ему власти. И если эта власть, насаждая трезвость, конфискует пиво, чтобы самой распить его, — такая власть непопулярна».

В первых числах апреля 1918 г. я выехал в сл. Михайловку, где оставался окружной исполком, на предмет мобилизации молодых казаков, требовавшихся в Новочеркасске. На вечернем заседании я увидел глухой бойкот со стороны Алаева и др., имевшего причину быть недовольным по службе в 32-м полку. Наконец, выяснилось, что Рожков, Арсенов и Петров вслед за мною прислали телеграмму с недоверием «военному комиссару».

Окружной исполком в целом по своему составу далеко не пользовался популярностью среди не только казачьего, но даже и крестьянского населения. Состоявший в большинстве из элементов с уголовным прошлым, чуждый жизни трудящихся масс, он шел ложным путем, полагая, что ничем неоправданными репрессиями он укрепляет влияние и авторитет Советской власти. Получались как раз результаты обратные, которыми спешили воспользоваться сторонники контрреволюции, тыкая пальцами перед глазами растерявшегося казачества на эти промахи, а часто и злые примеры.

Что могли дать такие члены исполкома, игравшие в нем первенствующее значение, как напр. Шейкин — уголовный каторжник, Прохватилин Дмитрий — тоже, Дружинин Петр — тоже, совершивший одних убийств 13, Дружинин Федор — тоже, Гречанинов, сын адвоката, познакомившийся с тюрьмою неоднократно за мошенничество и подлоги и мелкие кражи и т.д. Яркою звездою сиял в исполкоме студент Севастьянов, ловкий и пронырливый хлопец. Если не лжет Ретников Антон Герасимович ст. Кепинской, то сей муж освободил за приличную мзду (2 тыс. руб.), будучи членом следственной комиссии, бывшего станичного атамана Емельянова и некоего Горбачева, типичных контрреволюционеров. Все это клало мрачный отпечаток на молодую власть. В стремлении ее идеализировать я сталкивался с именами помянутых деятелей перед народными массами и, конечно, наживал личных врагов. Я упустил сказать несколько слов о каторжнике Ядрышеве, комиссаре винного склада, который побил, кажется, рекорд своим нахальством, торгуя спиртом безотчетно и набив карманы, умел скрыться. В заслугу ему нужно поставить только то, что он до настоящего времени на горизонте политической жизни своего края больше не появлялся. Я считаю это с его стороны большою гражданскою доблестью и прощаю ему прошлое.

Особенно надлежит быть отмеченным тонкая и хитрая фигура председателя исполкома Алаева, но, как я сказал, мы еще с ним встретимся впоследствии.

Все эти «работники» теперь сошли на скромные роли, кроме Севастьянова, еще пользующегося доверием Советской власти; некоторых нет в живых. Но зло, сознательное и бессознательное ими посеянное в младенческие дни Советской власти на Дону, дало махровые кусты дурнопьяна.

Но буду последователен.

9 мая 1918 г. было первомайское празднование. Я выступил с речью около окружного суда. К этому времени на горизонте революции на Дону, уже в Усть-Медведицком округе, показывались черные тучки реакции. По хуторам усиленно работало офицерство, опираясь на старое враждебно настроенное кулачество.

— «Говорю, граждане, с вами последний раз...» — закончил я свою речь.

Около 20 апреля Чистяковский волостной исполком прислал ко мне, как [к] военному комиссару округа, донесение о готовящемся контрреволюционном выступлении казаков со стороны ст. Обливской, где появились уже калмыки Мамонтова, Растегаева. С этими посланцами я отправил крестьянам этой волости 25 винтовок и пулемет Максима, а для проверки настроения казачьих масс и для детальной разведки на ст. Обливскую командировал граждан Качукова Ивана Семеновича и Лагутина под видом розыска лошадей. Лагутин через 2–3 недели при захвате кадетами хуторов Усть-Медведицкой станицы был убит кольями в хут. Пичугином и полуживым зарыт в землю12.

Качуков и Лагутин, собрав сведения об истинном настроении казаков соседней Чернышевской станицы, на свой страх и риск, ночью арестовали председателя станичного Совета, как явного контрреволюционера... Закончился этот случай тем, что Советы Чернышевский и Чистяковский съехались и выяснили давившее обе стороны недоразумение. Давно, веками жившие мирно соседи — казаки и крестьяне, оказалось, готовились втихомолку друг от друга один на одного напасть, чего на самом деле не было. Свое постановление о чуть не допущенной кровавой ошибке, продукте провокационной деятельности офицерства, они сообщили Краснокутскому станичному Совету. Они обязались друг перед другом о появлении первых ласточек контрреволюции со ст. Обливской немедленно сообщить и не допустить ее развития в Усть-Медведицком округе.

Но недолог был этот мир. Враг трудящихся масс оказался сильнее их добрых пожеланий: вскоре Чистяковская слобода была окружена теми же казаками Чернышевской, Краснокутской и Усть-Медведицкой станиц — и братская кровь пролилась. Генерал Краснов поднял белое знамя, выпавшее из рук генералов Каледина и Назарова, и зажег13 пожар на Дону, в котором должны были сгореть и жизнь, и имущество казака и погибнуть навеки мир и содружество с трудящимися массами России.

22–23 апреля чистяковские крестьяне вторично прислали донесение о назревающем несомненном выступлении контрреволюции и просили усилить их слободу вооружением. Было дано еще 30 винтовок, но доставить их посланцам уже не удалось: они были по пути захвачены уже появившимися группами повстанцев с офицерами во главе. На хут. Большом Усть-Хоперской станицы образовался штаб повстанцев, объявивший «Совет вольных станиц и хуторов Усть-Медведицкого округа».

Глухо шепталась окрестность ст. Усть-Медведицкой. Кто-то невидимо ходил по хуторам и сеял черную смуту. 25 апреля в 12 час. дня я получил пакет Усть-Хоперского председателя Совета с надписью «срочно», в коем содержалось приглашение пожаловать на 24 апреля к 3 час. на съезд хуторских и станичного Советов. Между тем к этому часу уже прибыл с карательным отрядом войсковой старшина Голубинцев и цель моего вызова — захват меня — стал бы фактом состоявшимся, к чему так упорно стремился генерал Краснов. Судьба спасла: пакет запоздал...

25 апреля около часу дня я получи сообщение, что 24 апреля на съезде Усть-Хоперской станицы были арестованы все сочувствующие большевикам. По этому поводу у меня произошел с председателем Совета по прямому проводу такой разговор...14

Хмара контрреволюции близилась к ст. Усть-Медведицкой. 11 мая утром были получены сведения о занятии хут. Буерак-Сенюткина, моей родины, кадетскими разъездами. К председателю хуторского Совета казаку Илье Селиванову было предъявлено требование о мобилизации; требование это он исполнить отказался и был арестован. Присутствовавший брат Александр, старый революционный казак с 1906 г., выхватив из кармана бомбу, потребовал освобождения, что и было исполнено.

В это время в ст. Усть-Медведицкой я принимал такие меры. К 12 час. собрался гарнизон в зале окр[ужного] суда; гарнизон состоял из сотни «красногвардейцев» под начальством быв. прапорщика Сенюткина, состоявшего, как потом выяснилось, агентом Краснова и 25 красногвардейцев, присланных из сл. Михайловки. На этом собрании мне было вынесено доверие и поручена оборона станицы.

К 5 час. собрались снова, чтобы детально обсудить создавшееся положение и принять меры.

Уходя из дома, я ни с кем не простился и только предупредил дочь Валентину, что я дома ночевать не буду; зашел в военноремесленную школу и попросил, чтобы сшитую шинель принесли в окружной суд.

Во время заседания, часов около 10, прибыли делегаты от Усть-Хоперской станицы в числе 8 казаков — стариков, той станицы, которая первая подняла восстание в Усть-Медведицком округе.

Все сомнения рассеялись... Контрреволюция докатилась до родной станицы. Ужасы гражданской войны пришли... Таковы мысли охватили мозг, передались сердцу, душе.

Под их тяжестью я обратился в последний раз с речью к прибывшим делегатам, все еще не теряя надежды, даже в эти роковые минуты, остановить занесенную руку над революцией, руку, по темноте и невежеству протянутую генералу Краснову.

Я был в эти минуты в большом душевном подъеме, говорил убедительно и заставил делегатов заплакать. Эти слезы старых людей свидетельствовали, что их души, их сердца, доступны правде, что с ними можно наладить мирные отношения и вернуть их на настоящий путь. Этот маленький проблеск надежды наполнил мою душу великою радостью, и я заплакал сам. Я видел грядущий ужас на берегах родного Дона и не мог не радоваться всякой возможности отдалить этот ужас.

Эти торжественные минуты были неожиданно нарушены сообщением, что разъезды усть-хоперцев подошли к «Пирамидам».

— «Что же вы, старики, предательством занялись...» — загремел я, огорошенный этим сообщением.

— Что... Как... — искренне засыпали меня делегаты своими вопросами.

Было решено, что четверо из них останутся заложниками, а четверо поедут к разъездам, чтобы вернуть их в хут. Затонский до окончания переговоров.

Один из отъезжавших делегатов, улучив минуту, шепнул мне:

— Ради Бога, спасайтесь сами... Цель этого налета захватить вас во что бы то ни стало. Это мне хорошо известно...

К этому моменту возвратился расставлявший посты член исполкома Михаил Савищев (тоже каторжник за изнасилование, вызывавший протест своим присутствием в исполкоме, но он его не заслуживал — проклятое клеймо мешало его честной работе) и доложил, что окраины станицы и военный склад заняты и красногвардейцы сдались без выстрела. Это была последняя встреча. Впоследствии Савищев, долгое время скрывавшийся в станице, был задержан и расстрелян кадетами.

Отдав распоряжение членам исполкома Михину и Старикову о вывозе казначейства в Михайловку, я бросился на улицу выяснить начавшуюся перестрелку, как столкнулся в вестибюле суда с матросом Сазоновым и бывшим офицером из учителей Крапивиным. Оба они прибыли за несколько дней из ст. Клецкой, вернуться в которую им уже не пришлось. Сазонов был расстрелян 12 мая, а Крапивин посажен под стражу и осужден затем на 7 лет в каторгу.

Они сообщили, что все разбежались и сдали оружие (это и естественно, ибо руководил красногвардейскою дружиной Сенюткин — ставленник кадет[ов]).

Становилось очевидным, что необходимо спасаться остаткам. Дав поручение Сазонову наблюдать Воскресенскую улицу от тюрьмы, а Крапивину — верхнюю площадь и сообразно обстановке отходить к переправе, я и остальные служащие исполкома направились к переправе, где по докладу Старикова, коему было поручено обеспечение переправы, находились два плоскодона, несколько лодок и 16 рабочих, а по докладу командира Михайловского взвода, командированного в Усть-Медведицу по настоянию члена следственной комиссии Прохватилина (цель мне не была известна) — имелась на переправе вооруженная охрана тоже в 16 человек.

Казалось бы, за судьбу переправы через Дон, в это время разлившийся, беспокоиться не приходилось. Шел дождь и дул сильный юго-восточный ветер, вздымавший большие пенистые волны на стальной груди старика, по которой когда-то тут же, как гласило предание, скользили струги Стеньки Разина.

С большим трудом мы в числе 20 человек (4 заложника отпущены были с пути) переправились на левый берег Дона, где, по-видимому, был какой-то наблюдательный пост, бегом скрывшийся при нашем приближении в хут. Березовский. Это побудило нас миновать хутор и пройти по пескам, прямиком, некоторое пространство, пока мы не добрались до хут. Подольховского (14 верст), где мы на земских лошадях выехали в ст. Кепинскую и вслед, как потом выяснилось, неслась уже конная погоня из казаков Ново-Александровской, Скуришенской и др. станиц. Это обстоятельство и помешало добраться второй группе с деньгами, уже переправившейся через Дон, которая и была схвачена у Подольховского. Член исполкома Михин был впоследствии расстрелян; Стариков и Селиванов были отправлены в Новочеркасск, откуда «почему-то» бежали, потому что Селиванов скоро занялся контрреволюционной деятельностью, а вскоре он исчез из части.

12 мая 1918 г. в ст. Усть-Медведицкой гвардии полковник Еманов, назначенный начальником гарнизона, уже был счастлив сознанием, что он мог отдать приказ о ношении офицерами царской формы. Заблестели погоны, пуговицы, зазвенели шпоры, но все это так взбудоражило казачью массу и напомнило ей возврат к прошлому, что она не на шутку заволновалась, и приказ был отменен, а полковник обращен к другой деятельности.

Грубо, неумело он коснулся незатянувшейся еще раны — следа от царского самодержавия и чуть не погубил дело кадетского восстания.

Положение было спасено офицером Видениным, председателем «Совета вольных станиц и хуторов». Этот пресловутый «Совет» противопоставлялся Советам рабочих, крестьянских и казачьих депутатов от трудящихся масс. Это и был тот фиговый листок, которым кадеты прикрывали свою наготу от глаз казачества — этого «взрослого» политического младенца.

— У нас Советы... Мы за Советы... — кричали они и писали противной стороне.

Немецкий союзник генерал Краснов — торжествовал. Первый шаг общей контрреволюции на Дону прислужником буржуазии Видениным был сделан весьма удачно.

 

12 мая я и мои товарищи часам к 4-м добрались до сл. Михайловки; как убитые мы повалились в глубокий сон...

Резко, грубо кто-то расталкивает; силишься открыть глаза, но это не [у]дается, хотя сознание уже работает отчетливо и видит, что тебя окружают не друзья, а враги, требующие какого-то отчета.

— На каком основании вы сдали кадетам ст. Усть-Медведицкую, — вопрошал всесильный Севастьянов.

Рядом с ним свирепел и «начальник штаба обороны» Федоров (офицер из рядовых казаков).

Вправо, бледный и трясущийся, все время державшийся за револьвер во внутреннем кармане, Пташкин, с пеною у рта доказывал, что станицу ни в коем случае отдавать было нельзя и т.д. То же было проделано и над другими членами и служащими исполкома Карповым, Шкуриным и т.п.

Марка «бывший полковник» чуть-чуть не стала для меня роковою в глазах людей, не разбирающихся в средствах борьбы.

Впоследствии Пташкин оказался жалким трусом, и как трусу ему и отводилось место в тылу.

Вся эта воинственная компания через несколько дней снарядила карательную экспедицию на ст. Усть-Медведицкую из 300 красногвардейцев при двух орудиях. Все это передвигалось на подводах, без соблюдения требуемого порядка на походе.

Одним словом, это шла «братва» с большим самомнением и малым представлением о боевой обстановке. Я тоже шел с этим отрядом, но видя, что из этой затеи выйти ничего не может за отсутствием порядка и дисциплины, — уехал по поручению Федорова (начальник отряда) в сл. Михайловку, а потом в Царицын. Федорову удалось занять ст. Усть-Медведицкую, где «братва» допустила пьянство, а на другой день, окруженная, в большинстве погибла в мутных волнах Дона.

Самонадеянность Федорова и красногвардейцев обошлась слишком дорого, и только такая цена показала всем воочию, что помимо желания умирать нужно еще умение «давать красиво умирать». Результатом такого течения было назначение меня руководителем военными операциями против кадет[ов], начинавших расширять свои операции в направлении сл. Михайловки, куда они окончательно подошли к июню 1918 г.

 

« »15 впервые сделал попытку наступления на ст. Арчадинскую с целью выяснения сил контрреволюции, так как бежавшие казаки Арчадинской станицы уверяли, что много казаков не успели скрыться от кадет[ов] и прячутся по оврагам и садам. В наступлении принимали участие две роты красногвардейцев при двух орудиях. Дисциплина на самой низкой ступени; короче — ходи среди них и стрясай ножки; приходилось следить не только за каждым своим словом, но и движением, дабы не вызвать в этой массе недисциплинированных людей подозрения в принадлежности к буржуазии, а отсюда недалеко до самосуда. Нужно было много такта, чтобы не допустить со стороны артиллеристов излюбленного способа «борьбы с кадетами» — обстрела ст. Арчадинской, или вообще населенного пункта, когда отвечает ни в чем не повинное население. Любил практиковать этот способ командир артиллерийского взвода Стороженко. Кроме озлобления такая стрельба ничего не давала. У станицы Арчадинской этого достигнуть мне удалось. Белогвардейцы — казаки, дав несколько винтовочных выстрелов, отошли в направлении на ст. Скуришенскую, где и задержались у кургана под ст. Кепинской. По занятии ст. Арчадинской, я разъяснил собранному населению смысл начинающейся гражданской войны и ее ужасные последствия для казаков. Нужно было выяснить, что делается в ст. Кепинской. Оставив одну роту в ст. Арчадинской, я с другой направился вслед за отступившими казаками. У кургана рота, шедшая в цепи, была обстреляна ружейным и пулеметным огнем, дрогнула и обратилась в бегство. Мне, старому, обстрелянному бойцу, это дало большой козырь в руки: с этой минуты или я командир в буквальном значении этого слова, или тряпка, место которой у грязных котлов на кухне. Нужно только еще раз рискнуть...

 

Карьером врезавшись в бегущих, я остановил одну часть роты; пошел далее по цепи, снова возвратился и, восстановив порядок, двинул цепь в наступление. Казаки не выдержали и бросились отходить в беспорядке: одни — на ст. Скуришенскую, другие — вплавь через р. Медведицу на ст. Кепинскую. Были убитые и раненые. С наступлением темноты мы вернулись в ст. Арчадинскую, где командир оставшейся роты в первые же минуты встречи обратился со словами:

— Тов. Миронов... Неужели Вы водили цепь в наступление...

И эта минута сказала мне все: масса невольно подчинялась боевому авторитету, а раз это так — Ваша власть, как начальника, уже становилась для бойца неотъемлемым спутником его боевой жизни. На войне только одна воля, и к этому нужно было идти. Фундамент был заложен. Мне стало легко продолжать работу строительства не красногвардейского, а уже красноармейского отряда.

Не могу обойти молчанием одного яркого обстоятельства. В сл. Михайловке, когда уже был образован при мне штаб, ко мне подошел чистенько одетый казак с интеллигентною наружностью и предложил свои услуги как ординарца. Не имея еще лошади, я как-то не задумывался над этим вопросом и предложение незнакомца принял и поручил ему позаботиться о лошадях. В душу между тем закралось сомнение: не подослан ли кадетами. Уж больно для ординарца ценный материал.

В ст. Арчадинской пришлось ехать узенькою улицею, между садами; я подметил, как туда и обратно Степан Тимофеевич Вагин (это и есть ординарец) старался ехать с той стороны, где я был открыт. Эта заботливость и внимание рассеяли мое подозрение окончательно. Степан Тимофеевич не оставил меня и тогда, когда я был переведен на Западный фронт, куда он прибыл с другим казаком Галактионом Яковлевичем Цыкановым и племянником Иваном Уваровым Мироновым 14 мая 1919 г.

В первых числах июня я посылал на Дон с Цыкановым воззвания к мобилизуемым казакам. Вагин ухватился тоже за мысль побывать дома. Несмотря ни на какие доводы, на то, что положение на Дону опасное, что достаточно замешкаться в хуторе только на один час, чтобы возможность погибнуть была более чем вероятною. Так и случилось. Вагин задержался в своем хут. Яндовском Ново-Александровской станицы на несколько часов, [так] как уже не мог свободно вырваться, и в хут. Сенном, окруженный повстанцами с криками: «Это ординарец Миронова», не желая сдаться живым, покончил с собою выстрелом из револьвера.

Так печально окончил свои дни преданный друг Степан Тимофеевич Вагин, бесстрашно не раз смотревший опасности в глаза и ни разу не покинувший меня в самые тяжкие минуты многочисленных боев. Спи дорогой, я не забуду тебя и могилу твою найду...

Итак, к началу июня мы видим Усть-Медведицкий округ разделенным на две половины по ст. Себряково (линия ж[елезной] д[ороги] Грязи—Царицын). Одна половина (ст. Усть-Медведицкая) уже вступила на путь фактической борьбы; другая — (слоб[ода] Михайловка — ст. Островская) оставалась пассивною, глухо бродила, причем контрреволюционные элементы находились в полной связи с враждебною стороною.

Со стороны исполкома принимались меры к удержанию остальной части округа верным Советской власти, но дальше посылки второстепенных агитаторов дело не шло. Главари же, не пользовавшиеся популярностью, имея неудачную поездку Севастьянова по р. Медведице, отсиживались в сл. Михайловке. Ко мне же они по-прежнему относились с предубеждением, причины которого крылись, скорее всего, в моем независимом характере и боязни моей популярности, усиливать которую так не хотел Севастьянов и его верные союзники, боявшиеся окончательной утраты своего влияния на ход политической жизни.

Лично я прилагал неимоверные усилия, чтобы удержать остаток округа от присоединения к кадетским бандам Краснова. Я печатал воззвания, разъясняя весь ужас затеянного Красновым злодеяния; ездил в некоторые станицы (Раздорская, Сергиевская, хут. Орлов, Сенной), где устраивал митинги, на которых звал стать, как одному, в ряды Красной Армии, чтобы собственными силами задушить на Дону контрреволюцию и не допустить для борьбы с нею красноармейцев из России, справедливо опасаясь за судьбу Дона и казачьего имущества; я говорил, что придут люди, которым чужды исторические и бытовые условия; люди, которые будут рассматривать казака как контрреволюционный элемент; настанут дни ужасов и насилий и пенять придется на себя.

На 31 мая в хут. Большой Етеревской ст[аницы] я созвал казаков 32-го полка и фронтовиков других полков на митинг, где была, как видимо, с моей стороны последняя попытка удержать фронтовиков на страже интересов бедноты, но не буржуазии [...]

Одновременно с этим сообщалось и в остатки Хоперского округа — Семеновку, Мачеху, Тростянку, Купаву и др. волости, Филипповскую и Преображенскую станицы с теми же призывами не забыть своего назначения перед пролетариатом и крестьянскою беднотою.

На « »16 июня был созван окружной съезд оставшихся еще не захваченными контрреволюционною волною станиц и волостей в тех же целях удержания от вступления в ряды кадет[ов]. Необходимо отметить, что на съезд прибыли делегаты от одного из хуторов ст. Ново-Александровской и от ст. Кременской, уже занятых кадетскими бандами. Со стороны «Совета вольных станиц и хуторов» на приглашение последовал такой ответ: [...]17 (приказ УСМ от 26 ___ 1918 г. № 28)18.

 

Президиум съезда был эсеровский, меньшевистский и кадетский, стремившийся к срыву съезда и затемнению истинного значения съезда и его задач. На съезде, между прочим, был решен вопрос о мобилизации казаков и крестьян [19]18 и [19]19 гг., досрочные и 1917–1912 гг. Первыми стали под ружье солдаты Михайловки, Староселья, Сидор, а затем стали прибывать казаки и крестьяне отдаленных станиц и волостей. Кадеты подошли к Михайловке и обложили ее. Пришлось оградить позицию окопами. Линия проходила от села Староселья через Кобылянку и севернее ст. Себряково. Ежедневно происходили стычки. Озлобление сторон росло. Что было возможным в начале завязывающейся борьбы, стало отдаляться все дальше и дальше, но это не мешало кадетствующему президиуму съезда под видом поисков мирного уложения конфликта мешать революционной работе среди мобилизованных казаков и крестьян. Действительным помощником такого течения в президиуме являлся так называемый Солдатский комитет, враждебно настроенный к оперативному штабу...

Явною контрреволюционностью отличалась рота Павла Прохватилина, самая большая по числу штыков. В ней собрался эсеровский элемент, постоянно находившийся в контакте с Солдатским комитетом. Чтобы мешать правильной оперативной работе, комитет выносит постановления о посылке делегации к кадетам для переговоров о мире, что дезорганизовало красные части, так как этот вопрос ставился в такую плоскость, что получалось впечатление, что борьбы хочет один Миронов. Два матроса — Новиков-Кравцов, Москаленко и к[омандир] роты Прохватилин особенно доминировали в этой роте. Страшных усилий стоило мне ежедневно доказывать то одной роте или сотне, то другой, что эта политика соглашательства принесет страшный вред общему делу революции, что мы не имеем права поднимать вопроса о делегациях помимо центральной власти.

Наступление на Арчадинскую 18 июня и возврат оттуда на заседание през[идиума] съезда и исполкома: 1) изыскание способов к миру и т.д.

Наконец, 19 июня кадеты ответили на посылку делегации, которая не возвратилась, ожесточенным нападением на село Староселье за Медведицей. Едва забрезжил свет, как послышалась пулеметная и винтовочная беспрерывная стрельба; заговорили орудия. Я выскочил с начальником штаба И.А. Сдобновым черным ходом (на парадном нас обстреляли одиночными выстрелами) и бросился к штабу. Там я застал коменданта сл. Михайловки И.А. Бирюкова, которому приказал ударить в набат в обеих церквах. По этому условному звону граждане сл. Михайловки до 50 лет должны были быстро с имевшимся на руках оружием (такое было у каждого) сбегаться к штабу. Через какие-нибудь 15–20 мин. у штаба образовалась толпа в 200–300 человек. Через 15 мин. наскоро сколоченная рота с тут же назначенным из нее же командным составом бежала к селу Староселью на помощь изнывающим старосельцам (7 верст); через 15 мин. туда бежала вторая рота, за нею третья... Ожидая нападения со стороны Кобылянки, я приказал одну роту направить туда, как резервную, и две роты оставил в резерве при штабе.

Напряжение было повышенное: читалась в глазах масс неуверенность в успехе. Нужна была адская сила воли, чтобы влить веру в терявшуюся толпу. Нужно было начать с контрреволюционного президиума и со съезда, ему во всех деяниях сочувствовавшего.

И я это решил одним росчерком пера. Взмахом «большой силы воли»... нужно было решиться единолично, объявив сл. Михайловку на осадном положении, отдать приказ о роспуске съезда. С этим приказом для объявления съезду, уже открывшему заседание, на котором, вероятнее всего, радостно бились сердца многих делегатов при мысли о захвате слободы наступавшими кадетами, отправился начштаба Сдобнов.

Как громом поразил этот приказ «законодателей» округа, а особенно президиум, тотчас же сложивший свои полномочия (все были прапорщики) и постаравшийся исчезнуть из Михайловки. Съезд избрал новый президиум и прислал гонца за мною... Он обратился с просьбою разрешить ему закончить текущие вопросы и потом разъехаться под последние мои пожелания: не изменить Советской власти и уйти от ласк и объятий генерала Краснова, наводнившего к этому времени своим приказом № 1 верховья р. Медведицы.

Нападение белогвардейцев на Староселье было отбито с большим уроном для противника. Руководил атакою мой сосед, друг детства и сослуживец по полку войсковой старшина Широков А.В.

 

РГВА. Ф. 246. Оп. 6. Д. 1. Л. 54–76. Авторская рукопись, простой карандаш на листах среднего формата.


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация