Фонд Александра Н. Яковлева

Архив Александра Н. Яковлева

 
АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВ. ИЗБРАННЫЕ ИНТЕРВЬЮ: 1992–2005
1994–1999 годы [Документы №№ 25–72]
Документ № 29

Нам все дано предугадать


Учительская газета, 9 августа 1994 г. Беседу вела В. Молодцова.

 

Александр Николаевич, сейчас очень модно говорить, что школа стала не такая, не тому и не так учит. А какой была Ваша школа, Вы ее вспоминаете?

— Рискую впасть в банальщину, но меня больше всего поражает, когда школу без конца ругают. Не знаю, может быть, действительно что-то изменилось к худшему, действительно что-то стало не так... Я при этом всегда вспоминаю свою школу. Как измерить ту теплоту чувств, которую при этом испытываю, то внутреннее удовлетворение, если хотите — наслаждение, которое сопровождает эти воспоминания?

Что Вы при этом вспоминаете главным образом? Учителей?

— Я не смогу назвать учителя, к которому я бы относился с какой-то настороженностью, что ли, ибо этого просто не было. Помню свою первую учительницу Елену Сергеевну Морутину (кажется, фамилия была такой). Она учила меня с первого по четвертый класс. Это была четырехклассная сельская школа при церкви в Ярославской области. Я, кстати, каждый год там бываю.

А что запомнилось — уроки, какие-то поступки учителя, его отношение к Вам?

— Я не помню, чему меня учила Елена Сергеевна, помню теплоту ее отношения ко мне, к другим ученикам. Однажды зимой были очень сильный мороз, метель. Может быть, не пойти в школу? Для меня даже мысль об этом была невероятной, я настоял, хотя мама меня не отпускала — идти надо было четыре километра. Закутала меня мама в свой большой теплый платок, и я отправился. Другие ученики сидели дома. Елена Сергеевна даже испугалась, когда меня увидела. Но дала книжку, я ушел в класс, сел на свое место. Хоть и давно это было, но как сейчас вижу: налила она мне чаю, намазала хлеб медом, у нее муж разводил пчел. Елена Сергеевна как рассчитала: дома будут беспокоиться, отец за мной придет. Действительно, через несколько часов пришел испуганный отец — мама волновалась, не замерз ли.

Это была самая первая школа в Вашей жизни?

— Да, потом надо было идти в другую школу — в семилетку — в пятый класс. Это были, пожалуй, самый сложный период в моей школьной жизни и самый сложный возраст. Пятый класс был единственным, где мои оценки сразу пошли вниз. В начальной школе у меня были хорошие оценки. То есть оценок как таковых не было, писали словами — «хорошо», «очень хорошо». Тут же, в новой школе, все складывалось не так хорошо.

Но мальчишки в этом возрасте всегда и озорники, и двоечники.

— Неудачи продолжались недолго. В шестом классе все пошло на улучшение. В этой школе все было по-другому, об этом периоде у меня остались воспоминания скорее не от учебы, а от того, как складывался школьный коллектив; мы начали вместе играть в волейбол, сами сделали площадку, посадили что-то вокруг школы.

А об учителях вспоминаете?

— Учителей было уже много, и что меня поражало, так это их терпимость. Вот сейчас говорят: ученики — хулиганье, безобразники, шалуны. А какими были мы, деревенские школьники?! Ей-богу, мы сильно шалили, но, когда я вспоминаю все «наши безобразия», все то, что мы себе позволяли, одновременно вспоминаю и какую-то удивительную, просто родительскую терпимость учителей. Помню, в 7-м классе мы очень сильно расшалились, и наш директор Николай Евгеньевич Кузнецов (подпольная кличка «Кузнец») запер нас у себя в кабинете. Запер на ключ и ушел — такое наказание нам придумал. А мы сидели-сидели, надоело, открыли окно (школа была одноэтажной) и убежали. На следующий день шли в школу со страхом — что же с нами сейчас будет?

И что было?

— А ничего. Ничего не было. Вы знаете, Николай Евгеньевич даже не напомнил, не спросил: куда, дескать, вы вчера подевались, не выговорил: вы такие-сякие. Он вел себя так, как будто ничего не было, и как мы были ему благодарны.

Мудрый педагогический ход?

— Да. Вы знаете, я иногда думаю, почему наша, моя школа была хорошей? И отвечаю сам себе: потому что по многим предметам учителями были мужчины. Беды школы, по моему убеждению, начались тогда, когда она превратилась почти в женскую.

Ну что же Вы? Вы ведь всё могли, всё было в Ваших руках, почему же не сделали так, чтобы мужчины пришли в школу?

— Платить надо было как следует, а этого не получалось.

Вы своим образованием довольны? Если б вернуться к началу жизни, все было бы по-другому?

— Нет, я доволен своим образованием. Я хотел учиться всю жизнь, и это, конечно, свидетельствует, что я учился в хороших школах. Хотя приходилось мне трудно. В 8–10-м классах я учился уже в другой школе, средней: 5 км туда, 5 — обратно, каждый день, зимой и осенью. После семилетки мои одноклассники пошли кто куда: кто — на курсы, кто — работать, один я пошел учиться дальше. Мама меня страшно уговаривала, чтобы я этого не делал.

Почему?

— Она была совершенно неграмотная и считала, что или глаза испорчу, или с ума сойду. Ну, насчет глаз она оказалась права... Меня поддержал отец — он всегда был на моей стороне: «Если хочет, пусть учится». Его голос был решающим, и вот я учился в средней школе, учился вполне осознанно. Причем в моем отношении к образованию были не только эмоции, но и понимание, зачем мне все это нужно. Я с такой благодарностью вспоминаю учителей... Трое из них погибли на войне... Может быть, потому, что в этой школе мне было легче психологически, я учился хорошо. У меня не было трудностей с учебой, хотя, может быть, это и плохо, когда трудностей нет.

Учились играючи?

— Может быть, это и не следовало бы печатать в газете, но скажу: я никогда не делал домашних заданий. Естественно, за такое поведение я получал двойки.

И Вы называете это «учился хорошо»?

— А у меня ни разу не было даже тройки в итоговых документах. За домашние задания двойки ставили, но это не означало, что двойка на что-то повлияет, будет иметь какое-то значение в итоге. Вызывали к доске, ставили оценку за ответ. Как правило, хорошую.

А как же Вы могли отвечать, не уча?

— На уроках (это, может быть, будет звучать как назидание и нескромность) я был пределом учительских мечтаний: сидел, внимательно слушал, терпеть не мог, когда меня отвлекали, передавали записочки, начинали перемигиваться. 5–6 уроков ежедневно я сидел и слушал, запоминал.

У Вас была отличная память?

— До ранения на фронте такая память была, что сам удивлялся. Стихи я учил не дома, в школе. Приду: «Что сегодня задано?» Беру книгу, читаю один-два раза.

А запоминали на всю жизнь или только до урока?

— Часть, конечно, до урока, расскажешь и забыл за ненадобностью. Часть запоминалась, скажем, «Евгения Онегина» я помнил долго, до госпиталя, даже гордился этим.

В школе ценили только способность хорошо запоминать?

— Нет, конечно. Удивительные были учителя. В 9-м классе преподавал историю Петр Николаевич Чуваев: то, что я стал историком, его заслуга. Так вот, Петр Николаевич заставлял нас готовить доклады. Знаете, на какую тему был мой первый доклад в жизни? По Ярославскому мятежу1. Я не знаю, какие проявились законы человеческого развития, какие таинственные силы тут оказывали влияние, участие, но теперь, спустя много лет, мне приходится заниматься этим Ярославским мятежом. Мне сейчас страшно интересно было бы послушать, что я говорил тогда... Помню только, что сильно волновался, у доски говорил все время «правые, левые». Мой приятель Гришка Холопов с первой парты возьми да подскажи: «Верхние, нижние», я повторил, а учитель изумился: «Какие верхние-нижние?!» Я думаю, был хорош сам принцип — ученик готовит доклад, проводит в меру своих сил какое-то исследование.

Причем это когда было — до войны! Сейчас о докладах порой говорят как о новаторстве в педагогике.

— Не знаю, как сейчас, но тогда, до войны, в провинциальной школе это действительно было новаторством.

А где была эта школа?

— В бедном рабочем ткацком поселке, при фабрике прошлого века. Наша школа, конечно, от городских школ отличалась, слава Богу.

Почему «слава Богу»?

— А я город не люблю, не вижу смысла в городском существовании.

Как же так? А в городе-то живете нынче?

— В конце концов — да, к сожалению.

О чем сожалеть, ведь Вам все-таки в жизни повезло. Сельский мальчик получил хорошее образование, сумел хорошо прожить жизнь, занимается делом, о котором многие и мечтать не могут. А сейчас такая ситуация, что сельские дети не могут получить полноценное образование. Иногда не видят смысла в этом. Понятно почему: когда-то образованный человек пользовался уважением, сейчас — нет. Создается подчас впечатление, что образование человеку не нужно. Посмотрите, мы говорим о чем угодно — о политике, об экономике, о выборах, о рынке, о реформах, — но только не об образовании.

— Конечно, это неправильно. Если бы я сейчас составлял программу для какой-то новой партии, я бы составил ее очень просто, ответив на вопрос: что такое человек и что ему для нормальной жизни нужно. Перво-наперво ему нужно здоровье. Это первый приоритет. Во-вторых — образование, в-третьих — нормальная среда обитания. А уж потом все остальное. А мы твердим об экономике, агротехнике, сами все запутываем, делаем из этого какие-то удивительные политические выводы, ведем бои.

Один политик по первой нашей просьбе прислал в редакцию программу своей партии по образованию, написанную собственноручно. Знаете, кто это был?

Жириновский, что ли?

— Он самый, Владимир Вольфович. По школам проехал, программу обнародовал, голоса интеллигенции в свою пользу собрал. И учительские, между прочим, тоже. Может быть, в том его успех на выборах и состоял, что об образовании подумал?

Спекулятивный. Не надо, я не хочу о нем говорить.

Ну хорошо, не будем говорить о Жириновском. Поговорим о Президенте. Вы ведь человек, близкий Борису Николаевичу?

— Нет, я — кошка, гуляющая сама по себе.

Но все-таки Вы, наверное, знаете точный ответ на один вопрос. Хоть Вы и кошка, извините, кот, который сам по себе, но в Президентский совет входите2. Так вот, как Вы думаете, почему Президент уже почти год не может найти времени, чтобы вручить приз «Учителю года России-93»?

— Я вообще об этом конкурсе впервые слышу.

Как? Ведь мы его проводили вместе с телевидением?

— А я вообще телевизор не смотрю. Я удивляюсь людям, письмам, статьям, в которых передачи критикуют, недовольны чем-то. Как можно тратить время на телевизор?

Вы серьезно?

— Серьезно. Я не трачу времени на чтение газет, на то, чтобы смотреть телевизор. Жизнь слишком коротенькая, чтобы тратить ее на очередной боевик.

Как же Вы живете? Телевизор не смотрите, газет не читаете?

— Я не сказал, что ничего не читаю: я читаю толстые журналы.

Когда человек не смотрит телевизор, это значит, что его не устраивает то, что ему предлагает телевидение. Нынешнее ТВ Вам не нравится, а какое нравится? Может быть, Вы считаете, что ТВ вообще не должно быть?

— Нет, оно должно быть, но... Я все понимаю, оно должно быть, оно должно учитывать вкусы всех зрителей. Но ТВ никогда не удовлетворит всех. Всегда кому-то что-то нравится, кому-то не нравится. Много разных людей, много разных вкусов.

И все же. Поэт сказал, что нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. А как отзовется передача, предугадать дано? Вы это знаете, анализируете?

— Конечно, каждый день мне приносят аналитические материалы, я знаю, кто за что, кто — против чего, читаю вырезки из газет, письма. Такой анализ идет каждый день.

Когда Вы пришли на ТВ, у Вас были какие-то планы относительно реорганизации, относительно каких-то новых программ для детей, для интеллигенции. Вы отказались от всего или Вам удалось, как Вы считаете, что-то сделать?

— Нет, почему отказался? Просто сейчас я шесть месяцев в основном хожу с протянутой рукой, прошу денег. Пока Госдума дала средства только на 5 часов вещания в день. Что серьезного можно сделать в таких условиях? Ни-че-го. Будем как-то искать деньги, давать рекламу.

Так Вы не против рекламы?

— А что делать? Я не восхищен этой перспективой, но знаю, что при похоронах ТВ присутствовать не буду. Думаю, в конце концов мы встанем на ноги и сумеем показать, что ТВ что-то такое, что нужно обществу.

В командировке в Израиле я видела телевизионный детский канал, очень позавидовала местным детям и пожалела наших — у них такого нет.

— Я был недавно в Америке. Мы договорились об одной интересной затее. В Америке и в 18 других странах есть программа детских мультяшек, очень интересных, ужасно смешных и ужасно добрых. Американцы обещают рассмотреть вопрос о предоставлении нам техники для производства отечественных телемультсериалов. Сценарии будут наши, подберем героев фильмов — привычные для наших детей игрушки, куклы, — которых они хорошо знают.

Но это все же один из многочисленных сериалов, хоть и детский. А многие мечтают о новых детских, юношеских, авторских программах, я знаю, Вам часто предлагают такие сценарии, новые передачи, новые проекты.

— Странные вещи происходят. Приходят люди: желаем создать свои программы. Очень много гениев появилось, которые с удивительным отсутствием юмора, с удивительной убежденностью говорят: «Если моя передача будет, то произойдет переворот в ТВ».

Закон жизни: чем человек непрофессиональнее, тем проще (на словах) у него получаются «перевороты» в той сфере, где он дилетант.

— Многие непрофессионалы считают так: сегодня пришел, рассказал о своем предложении, завтра ему должны дать эфирное время. Так не бывает. Почему я должен выбросить одну передачу, потому что другому захотелось попробовать свои силы?

Я знаю одного заместителя министра, который решил, что сможет создать свою передачу вместо той, что уже была долгое время, видел себя в роли ведущего. В результате исчезла с экрана передача для педагогов, которая была на Российском ТВ единственной. У заместителя министра, как и следовало ожидать, ничего не получилось, педагоги лишились единственного окна в свой педагогический мир. Но это нетипичный случай. Замечаю, что дилетанты все-таки добиваются своего и эфирное время получают. Вероятно, платят большие деньги?

— Поскольку нам не дают денег на то, что хотим показывать, мы, конечно, деньги ищем. Причем выгоднее искать деньги не только для производства программ, но и для оплаты сигнала. Стоимость сигнала — это 80 процентов платы за час вещания. (Сигнал стоит 40 млн рублей в час).

Вы имеете в виду трансляцию?

— Да. Мы отдаем эти деньги Министерству связи, а на производство программ при этом остается 20 несчастных процентов: тут и телецентр, и творческие группы и т.д. Мы, конечно, заинтересованы в том, чтобы были люди, которые за все заплатят. Но мы не менее заинтересованы в том, чтобы не отдавать в руки этих людей содержание. Причем пока это, слава Богу, в наших руках. Мы понимаем: отдав часть рекламы, легче легкого заполнить все 24 часа. Придут боевики, фильмы с насилием, сексом. Определенная часть общества будет возмущаться, а другая — смотреть с удовольствием.

Александр Николаевич, а может быть, имеет смысл разработать, принять и финансировать государственную программу по детскому и педагогическому вещанию? Сделать так, чтобы государство эту тематику поддерживало, давало деньги именно на это? Ведь в конце концов оно должно быть заинтересовано в этом, ведь не только Ваше личное дело — забота о детях и педагогах, о воспитании молодежи, о нравственном воспитании общества?

— Я думаю, здесь вопрос надо решать так: запускать спутник и открывать такую образовательную программу. Но я бы не делал ее чисто образовательной. На мой взгляд, это должна быть скорее воспитательная программа. Где бы был человек и ничего, кроме человека: его здоровье, образование, семья, его отношение к чему-то.

Год назад, когда мы начали наши контакты с российским ТВ, возник проект получения образования с помощью телевидения. Это не новая идея — в Америке, Англии, Израиле, других европейских странах есть открытые ТВ-университеты. Только у нас пока ничего подобного не получается. Как Вы к этому относитесь?

— Я — реалист. В образование по ТВ я не верю.

А как зарубежные проекты, которые успешно реализуются, поддержаны странами и их народами, дают возможность получать образование всем, и главное — провинциалам, живущим в селах, в маленьких городах?

— Я — консерватор в образовании. Если человек не читает, никакого образования у него не будет. Хотя ТВ, конечно, ему в этом подспорье большое. Но я сторонник чтения. Когда я воспитывал своих детей, внуков, я давал и даю им один совет — читайте больше.

Вам удается их убеждать?

— В общем — да. У нас всегда были хорошие отношения.

Вы совпадаете во взглядах? Отцам и дедам хочется, чтобы подрастающее поколение делало жизнь с них, следовало их указаниям, слушало их. Ваши дети и внуки всегда разделяли Ваши идеалы, принимали их, делали так, как Вы того хотели?

— Знаете, я думаю, должно быть обязательно понимание того или иного поступка. Правда, у молодых всегда свое понимание.

И все-таки воспитание, как правило, идет на каких-то идеалах, ценностных установках. Сейчас все перевернулось: старое ушло, новое не наступило. Учителя пишут: дети не хотят ходить в школу, они стали в основном зарабатывать деньги. Стал популярным тезис о том, что главное — были бы деньги.

— Все пройдет.

Вы уверены?

— Через все это надо пройти. Я не верю в концепцию потери идеалов, я не знаю, что это такое.

Но ведь все так усердно об этом говорят.

— Вот это меня больше всего и пугает. Какая-то неведомая сила навязывает обществу эту идею. А что мы потеряли? Я частенько выступаю в разных аудиториях, получаю записки с таким вопросом и использую свой способ. Предлагаю: встаньте, скажите, какую ценность лично вы потеряли?

И каков результат?

— Никто не осмеливается встать и сказать.

Приобретение образования — ценность?

— Да.

Но дети ныне учиться не хотят.

— Вы хотите сказать, что мы эту ценность потеряли? Что люди не учатся?

Не потеряли пока что, но теряем.

— Все нормальные люди учатся.

Во-первых, далеко не все имеют эту возможность. Во-вторых, не все верят, что образование — значимый приоритет в обществе. Особенно сегодня.

— Не знаю, у меня внучка в университет поступила, учится. Внук в седьмом классе. Школа обычная, нормальная, все учатся, вечера проводят.

Вам повезло со школой. Или с внуками.

— Какая-то часть ребятишек выбегают на улицы — торгуют, стекла протирают. Как и во всем мире, я только из США3 — там мальчишки так же себя ведут. Ну, кто не хочет учиться, пусть не учится. Уж тут я бы не с них, а с родителей больше спросил.

А я бы еще и с государства — оно должно создавать для детей такие же условия, какие другие государства создают для своих.

— Опять мы уповаем на государство — создайте условия... А ты, родитель, где? Когда говорят о бедных старых брошенных (когда детей нет, это часто действительно так) людях, восклицают: «В какое положение попали старики!» А в какое? Что, у стариков этих нет детей? И что это за морализм такой, который мы установили в последнее десятилетие: дети не должны вроде бы заботиться о своих родителях, это, видите ли, государство должно делать! А дети где? Я с 17 лет, как стал лейтенантом, стал переводить матери 400 рублей из своей шестисотрублевой зарплаты, с 1942 года и всю жизнь, чтобы она могла жить как следует, я ей помогал.

Что же, Вы правы, о помощи родителям мы как-то вообще перестали говорить.

— Нет, не признаю я этих разговоров о бедных, брошенных государством стариках. Другое дело, что в деревне старики действительно остаются одни, никого рядом с ними нет, хлеба купить негде, больница далеко. Вот здесь, конечно, государство должно помогать.

С другой стороны, дети — взрослые дети — тоже озабочены трудностями жизни, подчас еле-еле концы с концами сводят. Сколько одиноких женщин, которые одни воспитывают своих детей. Им бы кто помог, а не что они сами будут помогать своим родителям.

— Это еще одна проблема: поддержка женщин, поддержка материнства. Ребенка надо поместить в садик, помочь матери найти работу. Общество должно прийти на помощь. Но знаете, эти одинокие, трудно живущие женщины чаще всего о своих трудностях молчат. Чаще всего о помощи кричат, требуют ее люди, которые не хотят работать и не будут работать. Они будут только кричать. Извините, почему я, работающий, должен делиться с человеком, который не хочет полноценно работать и потому бедствует?

Но есть исключения, есть люди, которые в силу каких-то обстоятельств попали в сложную экономическую ситуацию. Те же учителя, например. Что ж им, молчать и соглашаться с политикой государства?

— Я политики правительства в этом отношении не понимаю. Если и есть проблема в обществе, которая требует внимания, которую надо решать в первую очередь, так это проблема образования. Ведь самая что ни на есть заглядывающая далеко вперед сфера — это, конечно, образование. Образование и семья должны быть объектами особой заботы.

Причем учителю иногда надо не столько копейку дать, сколько сказать доброе слово. Почему я и о Президенте Вас спросила: если бы он одному — лучшему — приз вручил, другим — тысячам добросовестно работающих — сказал доброе благодарственное слово от имени государства, как много это было бы для российского учителя, как много значило в его работе. Хотя слова, конечно, остаются словами — легче, лучше жить от этого не становится.

— Я согласен с Вами: надо создать для учителя действительно сносные условия жизни и работы. Для тех учителей, которые хотят работать, которые понимают, как надо работать с детьми педагогу, если он действительно педагог. Я с горечью вспоминаю, как однажды моя внучка пришла из школы со слезами: учительница сказала ей, что будет ставить двойки до тех пор, пока та не пойдет в РК ВЛКСМ и не получит комсомольский билет.

Не вините в том одного учителя: он, несчастный, был поставлен в такое положение, когда его принуждали совершать подобные поступки. С одной стороны, учил добру и справедливости, с другой...

— Добру и справедливости... Пусть взрослый человек идет и сам отвечает: не буду так поступать. Ведь главным для него должны быть интересы ребенка, а не ВЛКСМ,

Ну, теперь нет ничего: ни пионерской организации, ни комсомольской. Впрочем, хорошо ли это? В результате дети остались как бы ни при чем. Нужны новые организации?

— Надо организовывать. Мы же сами все скомпрометировали своей собственной работой. Никто другой — мы. Кто разрушал, разгонял? Кто приходил в школы и распускал пионерские, комсомольские организации? Сами распались при первой возможности.

Нет, был приказ тогдашнего министра образования Днепрова, в котором запретили существование в школе пионерских и комсомольских организаций. А школы подчинились. Правда, не все: в некоторых пионерские организации есть.

— Не верю я в силу приказов министра. Многие вещи должны делать сами школы, сами директора. Почему были новаторы? Потому что они делали что-то свое, отличное от общего закона. Тем и славились. Так и тут, каждая школа должна решать, что ей нужно. Каждая школа в отдельности, без оглядки на приказы.

Мы очень много говорим об общем экономическом пространстве. Об общем педагогическом, образовательном — много меньше. Должно ли ТВ способствовать созданию такого пространства, возможна ли такая программа по 1-му каналу «Останкино», где бы велась речь об образовании в СНГ, обо всем том новом, что есть в государствах, входящих в это Содружество? Образовательные цепочки ныне распались. Вы скажете — денег нет, но, может быть, страны СНГ на паях могли бы создать такую программу?

— А зачем все это нужно?

Чтобы не изобретать велосипед. Чтобы не придумывать то, что уже придумано, разработано. Украина может что-то позаимствовать у России, Россия — у Белоруссии, Белоруссия — у Узбекистана и т.д. Сегодня никто толком не знает, как работают русские школы в странах СНГ, как работают национальные школы в той же Прибалтике и т.д. Раньше учителя ездили друг к другу, был творческий Союз учителей...

— Вот пусть творческий союз и работает.

Он и работает.

— Очень хорошо. Когда меня по инструкции принуждают к обмену опытом... Хорошему директору школы что, инструкция нужна?

Иногда и хорошая инструкция тоже.

— Да нет, он нуждается в хорошем материальном обеспечении школы, в сплочении вокруг нее родителей, в хороших учителях.

Кто спорит? Но ведь в каждой школе директор будет тратить время на то, что его коллега где-то на Украине уже давно изобрел. Раньше учителя могли ездить, смотреть, обмениваться опытом. Теперь, чтобы поехать, нужно много денег. Никто никуда поехать, как раньше, не может.

— Я не знаю, что Вам ответить на это. Я заведовал Отделом школ в обкоме партии4, я запах школы знаю...

Поэтому я с Вами все это и обсуждаю. С другим не стала бы.

— Я был в свое время инструктором ЦК КПСС по школам. Мы устраивали много совещаний, семинаров, мало что они давали для обмена опытом, да и не верю я в обмен опытом, верю в личное творчество учителя, в его творческое начало. Ему нужны комфортные условия для работы, хорошая зарплата, чтобы он ни о чем не заботился. Вот тогда, может быть, у него появится интерес к работе.

Интерес к работе у учителя и был при всех условиях. Просто школе трудно и учителю трудно по многим причинам.

— Школа переживает переходный период. Там многое не следовало бы второпях рушить. Я вот вообще себя не корю, что воспитывался на Лермонтове и Гоголе, — это мои любимые классики. Кстати, первое собрание сочинений Лермонтова я прочитал в 5-м классе.

Это особая любовь к Лермонтову или к чтению как таковому?

— В 3-м классе я женщинам в деревне читал «Псалтырь» по-старославянски. Не знаю, кто меня научил этому, может быть, дед. Сейчас я не могу по-старославянски читать, а тогда читал. Насчет любви к чтению. Любил читать с детства. Ребята играли, а я читал, читал. В сельсоветовской библиотеке книги брал. Интересное дело: первая книжка, которая произвела на меня сильное впечатление, — «Колчаковщина». Я прочел в 4-м классе про Колчака, про партизан в Сибири. В одном из интервью я как-то сказал о том, что никак не могу найти эту книгу. Кто-то мне ее прислал, оказывается, автора посадили, книжку из библиотек изъяли, поэтому я и не мог ее найти.

Вы так четко помните свои детские годы. Эта память помогает Вам жить?

— Конечно. Потому что это память не только о детстве, но и о семье, о семейном нашем воспитании. Нам надо возвращать семейное воспитание на свое место, не обобществлять его. Меня ругают, что Маркса критикую5. А его за одно то, что отрицал семейное воспитание, нужно порицать. Наоборот, все начинается в семье, там должны воспитывать детей.

У Вас все время расписано чуть ли не по секундам. Трудно работать?

— Я никогда не жаловался на трудности. Работа есть работа, не хочешь работать — уходи.


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация