Фонд Александра Н. Яковлева

Архив Александра Н. Яковлева

 
АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВ. ИЗБРАННЫЕ ИНТЕРВЬЮ: 1992–2005
1994–1999 годы [Документы №№ 25–72]
Документ № 25

«Если сказать жестко, я бы установил сейчас временную уголовную ответственность за нововведения»


Московские новости, 30 января — 6 февраля 1994 г. Беседу вели В. Лошак и Е. Чекалова.

 

Какую бы должность ни исполнял Александр Николаевич Яковлев, масштаб его личности был и будет выше любого назначения. Тем не менее поводом для нашей беседы стала новая роль, которую взял на себя Яковлев, — руководителя Федеральной службы по теле- и радиовещанию1.

 

— Честно сказать, начал я на телевидении совсем не с того, что планировал. Погряз в бумагах, в несуразности финансов: государство — должник «Останкино», «Останкино» — должник Минсвязи. Деньги перекладывают в одном и том же кармане, каждый раз добавляя НДС.

МН: А чем бы Вы хотели заниматься? Каковы внутренние мотивы такого изменения жизни?

— Многие мои друзья так и спрашивают: «Ну зачем тебе это надо?» Я и сам спрашиваю: зачем? Это ведь кратчайший путь к потере репутации. Кратчайший — как прямая между двумя точками. Но я чувствую и свою ответственность за определенный этап демократического развития страны. Как всегда бывает в российской истории, в какой-то переломный момент обязательно мы инерционно проезжаем мимо, потом оглядываемся назад, а уже поздно. Вот сейчас с 1985 года до декабря 1993-го — этап, который исчерпал себя. Это не значит, что он был бесполезен, со всеми ошибками и с успехами.

МН: В каком смысле исчерпал?

— В том смысле, что преобразования, демократическое, экономическое развитие — они же строились на старом государстве, старой номенклатурой, путем перераспределения власти среди элиты. Вполне резонно спросить: а что после декабря изменится? Та же элита, то же распределение власти, то же тоталитарное наследие. Чиновник ходит хозяином по земле мимо власти. Он отказывает вам, он выгоняет вас за дверь и управляет властью. Когда он подхалимничает перед вышестоящими — это тоже проявление власти. Вот этот многоликий наш прославленный чиновник продолжает осуществлять власть. А есть еще верхний слой, который изображает, что он властен.

Как бы мы и что бы ни писали, но принятая Конституция2 — это законодательный акт, который пропахал старое государство, провел юридическую борозду. Подходить ко многому надо уже по-другому, раз мы строим демократическое, правовое государство. То есть разрушительный этап закончен, и все должно быть направлено уже совершенно на другое. Если сказать жестко, я бы сейчас установил временную уголовную ответственность за нововведения. Кто выдвинул большую новую идею — под суд. Давайте каждый делать пусть маленькое, но дело. Дело. А Россия страдает — то мы такое строим, то эдакое, то еще что-либо. Но все проваливаем! Капитализм, социализм, коммунизм — все проваливаем. Я все-таки думаю: когда человек будет поставлен перед реальной проблемой личной собственности, ответственности за себя, потихоньку что-то начнет меняться. Пусть через все эти рытвины — коррупцию, воровство, преступность. Они, кстати, тоже не случайны. К чему бы это вдруг такой букет? Это сугубо объективное явление, и с ним ничего не сделаешь. Этот этап проходит, человек должен убедиться, что такое все равно ни к чему не приводит: украл, прожил, пропил, раздарил, удовлетворил какие-то страстишки... Это не перспектива.

МН: Как вообще происходило новое назначение?

— Президент сначала прозондировал, потом сам позвонил в выходной. Позже встретились.

МН: Ради чего Вы пошли на телевидение?

— Ради того, что, если мы и дальше будем с вами накачивать катастрофическое сознание в обществе (а для этого формальное основание есть), мы действительно разорвем его. Я думаю, общество находится на грани психологического надрыва.

Надо нашими средствами, в частности телевидением, как-то успокаивать народ. Вот милая девочка-диктор появляется: «В нашей стране, которая неудержимо катится в пропасть, дна этой пропасти не видно...» Через 2 часа новый выпуск «Новостей», другая выходит, не менее красивая: «В нашей стране, которая несется в пропасть...» И вот за день услышишь 8–10 раз все это. Неужто жизнь из одних пропастей?

МН: Психологически над Вами не висит эта череда людей, бесславно закончивших карьеру именно на месте руководителей «Останкино», от Лапина до Брагина3?

— Меня это не волнует. Я уже и изгнан был, и сам уходил. Нет, не волнует. К проблеме властного порядка я равнодушен абсолютно. Я понимаю, что начнется бешеная критика со стороны моих «старых друзей». Делать-то им больше нечего. Мы должны выработать — со временем, конечно, — иронический подход к этому. Если бы еще не семья, которая продолжает остро реагировать, — дочь, сын, жена, — то совсем было бы хорошо. Внутренних газет я уже не читаю. «Московские новости» вы мне присылаете, а других я не выписываю. Уж извините, ничего нового в газетах за последние годы не появляется. Ничего. Ну, может быть, иногда сообщат о научном открытии. А в политике мы как зашоренные лошади. Конная молотилка, которая ходит по кругу. Там лошадям обязательно надевают шоры, чтобы они не отвлекались ни направо, ни налево. Одно и то же, одно и то же.

МН: Мы недавно перечитали сборник «Реализм — земля перестройки» — Ваши статьи и выступления с 1985-го по 1990-й4. Насколько совпали те идеи, которые Вы закладывали в зону гласности, с тем, что сейчас произошло с прессой, телевидением?

— В принципе то и не то. Почему то? Свобода слова, печати должны быть. Это вне обсуждения. Без этого общество не построить. Тем более что четвертая власть никому не нужна, кроме общества. Законодательной, исполнительной власти не нужна, судебной власти тоже не нужна. Она нужна только обществу. И в этом ее специфика. Но понимаете, то, чего я боялся, к сожалению, оправдалось. И раньше во всех выступлениях я говорил: пишите что хотите, единственное, о чем я вас умоляю, — не врите, проверяйте факты, не надо оскорблять людей ложью. Гласность — это величайшее дело для общества — вдруг подменяется дезинформацией, и это трагедия для демократии, это может ее убить, особенно в российских условиях. Защищать принципы демократии — это прежде всего быть абсолютно правдивым в фактах!..

МН: Вы сказали о том, что Вы постарались оградить себя от газетного чтения. Как же Вы все это смотрите по телевидению, когда Вам приходится просто с детьми, с женой Ниной Ивановной сидеть дома у экрана?

— Раньше я не мог смотреть телевидение с внуками и Ниной Ивановной ввиду пошлых программ, какая-то буквально школа обучения половой жизни. Когда в одном фильме идут события с подробностями, со смаком — с женой мне стыдно было смотреть, с которой мы нажили двоих детей и шестерых внуков. Как же это можно смотреть?! Почему это считается раскованностью? Обыкновенное хулиганство! Представьте себе: все скинул с себя — и на тротуар. Так это действие наказуемо. А по телевидению — можно на 90 миллионов людей, на детей. Я этого не понимаю. Могу сказать, что у нас этого не будет.

МН: А какова Ваша линия в реорганизации «Останкино»?

— За полтора месяца я не могу упрекнуть ни одного человека в «Останкино», который игнорировал бы мою просьбу. Этого нет. Я ожидал худшего, ожидал сопротивления. Ничего подобного. Даже достаточно жесткие организационные изменения, скажем, упразднение администрации председателя. Я сейчас подпишу этот приказ и оставлю 130 из 300 человек — конечно, это жестоко. Делать-то нечего. У нас есть люди, которые вот уже год ничего не выпускают, ничего не делают и получают не только зарплату, но и премии.

Возможно, оно будет каналом акционерного характера при государственном участии, поскольку государство заинтересовано в политических и информационных программах, как в детских, скажем. Участвовать в этом деле акционерами, но при определенном договоре, при определенных эстетических условиях. У нас же нет эстетики дня, эстетики событий. Все это очень часто случайно. Кто что протолкнул.

МН: Ну а кадры? Скажем, с именем Добродеева был связан лучший, с точки зрения профессионализма, период информационных программ.

— А не согласились бы вы с такой постановкой вопроса — что это было время интересное, а не передачи?

МН: Да, время, но у людей подходы были другие к информации.

— Мне кажется, журналисты, мы все, иногда преувеличиваем собственное значение в событиях. Забываем: не мы их создаем — само время. Но, конечно, мы можем выполнять свою роль профессионально или непрофессионально, пошло или красиво. Это верно.

Но преувеличение профессионализма очень часто ведет к профессиональному кретинизму, когда человек становится рабом своей профессии. И выскочить из этой колеи, как на гонках, он уже не может. С пути сбился — упал. Я понимаю, что это важно, но сейчас какая-то волна: профессионалы, профессионалы... После новогоднего «Огонька» собрал в первый рабочий день людей, заставил их смотреть «Огонек». Я говорю: «Господа профессионалы, посмотрите вашу профессиональную продукцию». Сидели смотрели.

МН: И что потом?

— Стыд был очевиден.

МН: Вы полагаете, что стыд заставит выпускать хорошие передачи?

— А назовите хотя бы одну очень плохую передачу после нового года.

МН: На наш взгляд, сегодня в катастрофическом положении находится ИТА5. Нужно с информацией что-то делать, особенно с программой «Утро» и дневными новостями. Опять вдруг всплыли сюжеты про тракторы. Кому это нужно?

— (Вздыхает). У этих корреспондентов нет денег даже на бензин. Что с них возьмешь?

МН: Знакомясь с Вашими статьями и выступлениями, мы обратили внимание, как в самые разные времена Вы возвращались к понятию гуманизма. Насколько мы все-таки можем гуманизировать наше общество?

— Я не оставляю этой сумасшедшей мысли. То, что выплеснулось, должно было выплеснуться. Мы же этого преступника 75 лет воспитывали! Хорошо, что не весь народ такой. Мы ж воспитывали доносчика, вора, человека без инициативы, чтобы он, упаси Господи, сам ничего не начинал делать. Мы воспитывали человека, который надеется только не на себя. Циника, искореженного человека. Если вы изменили жене — вас в партком, как будто измена кончается на этом. И вот ему надо перейти в новое состояние. Зло накопленное разбушевалось. Надо человеку стать естественным, только тогда он может стать гуманным. Свободным человек должен стать. Пока никакой свободы нет. Мы только ракушки отодрали от себя: в тюрьму за политику не сажают, говорим что думаем. Что особенно не думаем, тоже говорим. Но все равно путь к естественному человеку еще не пройден из рабства. Почему переходный период такой тяжелый? Да потому, что мы идем от феодального общества.

МН: Вы спокойны за будущее своих шестерых внуков?

— Я спокоен. Есть одна угроза — возвращение в ту или иную форму большевизма. Я лично не боюсь жириновских6.

МН: Как Вы определяете большевизм?

— Фашизм. Обыкновенный фашизм.

МН: Каковы главные его проявления у нас?

— Это классовая борьба. Если у немецкого фашизма была борьба наций, у нас — борьба классов. Это насилие как повивальная бабка истории. Это революции как локомотивы истории. (Я все цитирую.) Это отрицание гражданского общества. Это отрицание частной собственности. Это презрение к среднему классу, который назывался «дрянью».

МН: Когда Вы поняли, что обновление социализма невозможно?

— Где-то в конце 1987 — начале 1988 года. Действительно, в начале перестройки мне казалось, что стоит убрать у социализма вот эти «измы», дорогу почистить, колеса некоторые сменить... Мы сами себя мистифицировали. Мне казалось, когда «свобода», «инициатива» станут реальностью, все изменится. Ведь многое в конституции было провозглашено. Когда реформы начались, мы и напоролись на реальный социализм: реформировать ничего было нельзя, система сопротивлялась бешено. Я тогда предлагал разделить партию на две7. Сокрушить монстра можно было лишь с помощью тоталитарной пружины самой партии...

МН: Сегодня все это выглядит трагично?

— Нет. Многое сделано. Мы были обречены на непоследовательность, нерешительность. Другого пути, кроме компромиссов, не было. Реваншизм противопоставил реформам кровь. Да мы и сейчас мостим дорогу плитками ошибок, хотя в целом дорога правильная.


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация