Альманах Россия XX век

Архив Александра Н. Яковлева

«ВО ВСЕХ АНКЕТАХ ПИШЕТ, ЧТО ОН РУССКИЙ»… «ПРИ ОБЫСКЕ ИЗЪЯТЫ БРОШЮРЫ ТРОЦКОГО, ЗИНОВЬЕВА И КНИГА ГИТЛЕРА»: Материалы к биографии И.М. Майского (Ляховецкого). 1924–1960 гг.
Документ № 7

И.М. МайскийЛ.П. Берия

15.05.1953

МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР


Л.П. БЕРИЯ


 

Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович, я хочу быть с Вами абсолютно честным и искренним в отношении моего дела. Исходя из этого, могу сказать следующее.

Я был арестован 19 февраля 1953 г. В первые дни после ареста на меня был оказан сильный нажим, я не выдержал и пошел по линии наименьшего сопротивления: стал оговаривать себя и оговаривать других. Мне мучительно стыдно сознаваться в этом, но из песни слова не выкинешь. В результате мои показания, данные на следствии, оказались ложными и переполненными выдумками. Я от них отрекаюсь и аннулирую их.

Подлинная, настоящая правда состоит в том, что я никогда и нигде не был связан с английской разведкой, никогда и нигде не был предателем или вредителем советской родины.

В частности, я не снабжал Р. Макдональда, как то говорится в моих показаниях, разведывательными материалами в 1925–27 гг., я не имел никаких разведывательных дел с англичанами в Токио (1927–29) и Хельсинки (1929–32), я не заключал никакого соглашения с М.П. Томским (1932) о вредительстве советских интересов в своем качестве полпреда СССР в Англии, я не устраивал комплота с Черчиллем и Иденом (1932–34) против СССР. Все это сплошные выдумки. С тех пор, как в конце 1920 г. я отрекся от меньшевизма и открыто перешел на сторону советской власти (письмо, напечатанное в «Правде»), я был честным советским гражданином, честным коммунистом и честно защищал интересы СССР на всяком посту, куда меня ставила партия.

Подлинная, настоящая правда состоит далее в том, что, хотя я не могу брать на себя ручательства за Новикова, Зинченко, Коржа, Ростовского, А.Ф. Ротштейна (сына академика Ф.А. Ротштейна), мне ничего не известно об их связи с английской разведкой, как то значится в моих показаниях. Вся история об А.М. Коллонтай, содержащаяся в моих показаниях, выдумана с начала и до конца.

О связи Притта с английской разведкой мне также ничего не известно. Однако у меня имеется глубокое внутреннее убеждение, что Коатс (секретарь «Англо-русского Парламентского комитета») и англичанка Эйрис (бывший технический секретарь лондонского полпредства) работали в те годы для английской разведки, хотя безусловных доказательств этого в моем распоряжении нет (мое показание о том, что Коатс будто бы сознался мне в связи с английской разведкой, вымышлено). Мои подозрения в отношении контр-адмирала Харламова и капитана Египко основаны только на предположениях.

Такова подлинная, настоящая правда, которую я готов подтвердить чем угодно, даже — говорю это со всей серьезностью — своей жизнью.

Но, если я никогда не был английским разведчиком и никогда не предавал интересов СССР, это совсем не значит, что в моей жизни все было безупречно. Нет, в моей жизни были большие ошибки и даже преступления, о которых я хочу сказать здесь вполне откровенно.

Моей величайшей ошибкой, несчастием всей моей жизни было то, что в течение многих лет (1903–19) я был меньшевиком. Эта ошибка в первые годы после Октябрьской революции переросла в тяжелое преступление: я принял активное участие в открытой (даже вооруженной) борьбе против советской власти, в частности, в качестве члена правительства комитета Учредительного Собрания в Самаре (1918). Правда, партия простила мне это преступление, приняв в свои ряды в 1921 г., однако даже сейчас я сознаю всю его огромность. После вступления в партию я приложил величайшие усилия к преодолению моего меньшевистского груза и во многом я его действительно преодолел, но все-таки отрыжка меньшевизма продолжала чувствоваться в целом ряде моих поступков на протяжении последующей жизни. Так, например, в 20-х гг., когда ЦК во главе с И.В. Сталиным вел упорную борьбу против всех антипартийных элементов (троцкистов, правых и др.), я далеко не сразу поддержал линию ЦK. B течение нескольких лет я стоял в стороне от происходившей борьбы. Я долго присматривался, приглядывался, выжидал. Одно время у меня были известные колебания в сторону правых (к троцкистам я еще с 1905 г. относился отрицательно, считая их авантюристами), но я их скоро преодолел в свете моего личного опыта 1918 г. и судьбы Комитета Учредительного собрания.

Только с 1926 г. я определенно стал на позицию ЦК и в дальнейшем неизменно подчеркивал линию И.В. Сталина. В 1939 г. М.П. Томский, с которым у меня были хорошие личные и деловые отношения (по ВЦСПС, Англо-Русскому профсоюзному комитету 1924–27 гг.), пробовал привлечь меня на сторону правых, но я отказался, заявив, что, на мой взгляд, правительство правых явилось бы лишь переходной стадией к всероссийскому Колчаку, т.е. к восстановлению капитализма в наихудшей форме. Резко разошлись мы также по вопросу о темпах индустриализации СССР, ибо я, исходя из опыта моей дипломатической работы в Лондоне и Токио, был сторонником возможно более быстрой индустриализации главным образом по соображениям обороноспособности нашей страны. Не пойдя с правыми, я, однако, скрыл от ЦК факт вербовки меня М.П. Томским.

Далее, тот же меньшевистский груз сказывался меня и в 30-ые годы, когда я был послом СССP в Лондоне, я был англофилом и не всегда совершенно ясно себе представлял, где проходит линия водораздела между советскими интересами и британскими интересами.

В этом на меня сильно влиял М.М. Литвинов, который был не только мой Нарком, но также и мой старый друг по лондонской эмиграции (1912–17). Основная концепция М.М. Литвинова в области внешней политики вкратце сводилась к следующему: СССР должен «замириться» с Западом, т.е. в то время, прежде всего с Англией, не дразнить Запад по линии Коминтерна и Азиатского Востока и сосредоточить свое внимание на внутреннем социалистическом строительстве, используя для этого в максимальной степени технические и финансовые ресурсы Запада. Всякий реальный успех нашего социалистического строительства — говорил М.М. Литвинов — будет иметь за рубежом гораздо больший пропагандистский эффект, чем десять выступлений Коминтерна. Конечно, официально М.М. Литвинов своей концепции нигде не выдвигал, но в дружеских разговорах со мной он неоднократно ее развивал и, поскольку мог, старался проводить ее в своей практической работе. В 30-х годах я в основном разделял концепцию М.М. Литвинова, расходясь с ним только по вопросу о Китае: мне всегда казалось, что в наших политических и стратегических интересах мы должны активно поддерживать силы китайской демократии, т.е., в первую очередь, Китайскую Компартию, не доводя, однако, дело до острых конфликтов с Западом по данному поводу.

Мое англофильство нашло свое особенно яркое выражение в выполнении директивы М.М. Литвинова всячески укреплять связь с видными представителями правящего лагеря. Это он мотивировал необходимостью иметь хорошие источники политической информации и хорошие рычаги для воздействия на правительственные круги. В проведении директивы Наркома я слишком односторонне увлекся выполнением поставленной задачи и еще более потерял линию водораздела между советским полпредом и нотаблями капиталистической верхушки Англии. Постепенно, в ходе 11 лет, проведенных мной в Лондоне на посту посла, сложились излишне дружественные отношения между мной и такими людьми, как Черчилль, Иден, Бивербрук, Ллойд-Джорж и др. Правда, эти отношения шли по линии личной и бытовой, а не политической. Могу с полной категоричностью заявить, что субъективно, сознательно я никогда не стремился тут к какому-либо вредительству в отношении интересов СССР. Наоборот, я тогда считал, что делаю полезное дело, так как близость с названными людьми действительно давала мне возможность снабжать Москву интересной и ценной информацией. Однако, глядя сейчас ретроспективно на мое поведение в 30-х гг., я ясно вижу, что объективно, помимо моей воли, я наносил ущерб СССР, ибо из постоянного дружеского контакта со мной лидеры английской буржуазии, несомненно, извлекали немало полезной для них информации об СССР, извлекали в большей мере, чем то соответствовало нашим интересам. Таким образом, моя тогдашняя деятельность в данной области если не была прямым преступлением, то стояла на грани преступления.

Обо всем этом я ни разу не говорил с членами ЦК. Я не обращал также внимания ЦК на линию М.М. Литвинова, хотя понимал, что она расходится с линией ЦК.

Таковы были последствия моего меньшевистского прошлого.

О моей жизни и деятельности в Москве после возвращения из Лондона много говорить не приходится. В 1943–46 гг. я работал в МИД СССР в качестве замнаркома, занимаясь главным образом репарационной проблемой.

Англичане в этот период оказывали мне особые знаки внимания в плоскости протокольной (сажали меня на высоком месте за обеденным столом, поминали в тостах о моих заслугах в деле англо-советского сближения и пр.), но дальше этого не шли. Мои отношения с ними в 1943–46 гг. не выходили за обычные дипломатические рамки делового характера. В ноябре 1946 г. я был выбран в АН СССР и с тех пор вращался главным образом в академических и университетских кругах. Написал большую монографию (около 33 печ. листов) «Гражданская война и иностранная интервенция в Испании в 1936–39 гг.», но мой арест приостановил ее опубликование. Никаких связей с иностранцами после 1946 г. не имел. В эти последние годы я, подобно многим другим академикам, страдал старческой болезнью антисоветского брюзжанья, но дальше разговоров за чашкой чая здесь дело не шло. В эти же годы я часто бывал у М.М. Литвинова, который нередко выражал недовольство внешней политикой СССР. М.М. Литвинов утверждал, что при несколько более гибкой тактике советского правительства можно было бы значительно ослабить напряжение на международной арене. Уже будучи на одре болезни, которая свела его в могилу, М.М. Литвинов не раз говорил мне, что если поправится, то напишет И.В. Сталину с просьбой использовать его, М.М. Литвинова, для рассасывания этого напряжения. Но ему не суждено уже было встать с одра болезни.

В заключение позволяю себе обратиться к Вам с просьбой содействовать скорейшему окончанию моего дела и с этой целью поручить 1–2 лицам (желательно, чтобы хотя одно из них было знакомо с условиями работы за границей, особенно в 30-х гг.) объективно разобраться в нем. Я, со своей стороны, окажу им полное содействие абсолютной честностью и искренностью моих показаний. Я сам укажу им все дефекты моих прежних показаний, от которых я отрекся. Я надеюсь также привести им ряд убедительных доказательств моей непричастности к шпионажу, вредительству и измене Родине.

Мое самое горячее, искреннее желание — искупить мои прошлые грехи, посвятив остаток моей жизни полезной работе на благо СССР.

Я с готовностью приму всякую работу, которую мне могут предложить компетентные инстанции. Со своей стороны, учитывая свои личные данные (прошлое, характер квалификации, возраст и пр.), я позволю себе высказать следующие пожелания в отношении работы, на которой я мог бы быть использован.

1. Борьба с буржуазной фальсификацией истории после Октября 1917 г. (статьи, книжки, воспитание молодых кадров такого профиля, участие в организации соответственного журнала и т.д.). Работа в рамках АН СССР.

2. Участие в нашей радиопропаганде на заграницу (я могу выступать по-английски, по-немецки и по-французски).

3. Работа для МВД.

 

Искренно уважающий Вас

И. МАЙСКИЙ

 

15 мая 1953 г.

 

РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 15978. Т. 2. Л. 157–161. Заверенная машинописная копия.


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация