Альманах Россия XX век

Архив Александра Н. Яковлева

«ЗА АКТИВНУЮ АНТИПАРТИЙНУЮ БОРЬБУ… ИЗ РЯДОВ ПАРТИИ ИСКЛЮЧИТЬ»: Из стенограммы заседания партийного комитета Союза советских писателей по делу В.М. Киршона. 13 мая 1937 г.
Документ № 1

Из стенограммы заседания парткома Союза советских писателей по делу В.М. Киршона

13.05.1937

Киршон: Товарищи, прошло уже с тех пор, как впервые написал об этом Вишневский, прошло, по-моему, 21 день1. Прошло 4 дня с собрания драматургов2, на котором все эти вопросы по отношению ко мне стояли. Я был на всех собраниях драматургов. Каждый день на всех собраниях я высидел. Я слушал и слышал все, что обо мне говорили. Этот урок потрясающий, который я получил на этих собраниях, на наших партгруппах, везде и всюду — это, товарищи, пересказать словами вообще немыслимо и нельзя3. Тем более трудно мне все это трудно было пережить, что весь путь мой был путь человека, которого не критиковали, это был путь человека, который критику зажимал, человека, который зазнался, человека, который не прислушивался к голосу товарищей. Я не приходил к товарищам и не спрашивал ничего по этому поводу. Положение мое, товарищи, настолько было трудное, что мне сразу пережить все это, сразу рассказать твердо, спокойно, обдумавши все события, которые были, рассказать все это мне было совершенно, конечно, невозможно. Отсюда, в эти дни такие разные как будто бы выступления. То есть то, что я вначале говорил сразу, когда мне об этом сказали, вначале я говорил как-то чрезвычайно мало. Потом, что ли, больше как-то говорил, как-то под нажимом. Это, товарищи, неважно. Я просто должен сказать, что мне просто невероятно тяжело и трудно было осознавать роль свою во всем этом деле. Я говорил, что не принадлежал к числу людей, которые просто были на литературе. Мне нечеловечески трудно, товарищи, потому что я вижу, увидел, и это было для меня страшное, что человек, с которым я работал в течение многих лет, человек, которому я доверял, человек, с которым вместе до последнего времени, говоря прямо, моя судьба не была развязана, потому что личных отношений с ним я не порвал4. Этот человек оказался арестованным врагом народа. И второй человек, с которым я тоже был связан, связан в последние несколько лет больше — это Ягода — оказался предателем и преступником. И поэтому, товарищи, мне все это сразу пережить и все это сразу осознать и свою роль во всем этом и осознавать, что этот человек, который вел нас, налитпостовскую группу5, и вел какую-то подпольную, задуманную враждебную троцкистскую работу. Этот человек вовлекал и меня в такую работу, что я, проводя позицию налитпостовцев, оказался вовлеченным в центр троцкистской вредительской деятельности. Моя деятельность рядом с Авербахом, какая деятельность, если на нее сейчас посмотреть. Это деятельность вредительская в литературе. Моя деятельность является деятельностью такой же, как его, ибо я вместе с ним работал, и прав т. Касаткин, что долгое время мы с ним работали и жили вместе. Видите, товарищи, вот если посмотреть последний период деятельности РАППа6, самый последний период, — это был период, когда, про который ЦК нашей партии сказал, что это есть деятельность, ставшая тормозом советской литературы7. Почему, товарищи, эта деятельность стала тормозом? Потому что, взглядывая теперь на этот период, который т. Касаткин сегодня в разговоре со мною назвал дьяволиадой, мы увидели преследование одних людей, мы увидели натравливание одних группировок на другие, мы увидели преступную политику по отношению к попутчикам8 и, больше того, мы увидели борьбу между коммунистами. Мы увидели натравливание против коммунистов, мы увидели натравливание коммунистов друг против друга. Мы увидели борьбу внутри нашей партгруппы, внутри РАППа, борьбу, которая велась там таким образом9. И вот, товарищи, прямо надо теперь сказать, что борьба, которая там велась, это борьба со Ставским, борьба с Панферовым, борьба внутри РАППа, это была борьба с линией партии, которая изнутри подрывалась. Это была борьба этих людей и была борьба за партию против той троцкистской вредительской работы, которую проводил Авербах, какой занимались и мы.

Авербах превратил напостовскую группу в орудие борьбы против партии, а мы, товарищи, были, целый ряд товарищей, целый ряд людей, понимаете, я в первую голову, были проводниками этой линии. Борьба ряда товарищей изнутри. Борьба Мехлиса, которую он проводил в «Правде», борьба Юдина, борьба Ставского, которую он вел изнутри, это была борьба большевиков против той линии, во что превратилась налитпостовская группа. В такой обстановке был ликвидирован РАПП. Тут уже многие товарищи говорили, я хочу это повторить, и вы это знаете, товарищи, какую действительно вредительскую роль играл такой лозунг, как «союзник или враг», как такой лозунг, как стремление заставить писателей писать методом диалектического материализма и целый ряд таких вещей.

Я утверждаю, что чем больше становилась критика извне, тем больше замыкалась группа, тем больше неистовствовал Авербах и тут же закручивал налитпостовские гайки. Группа становилась все более и более беспринципной, потому что в ответ на принципиальную партийную критику люди собирались, снимались и элементы такие, которые ничего общего как будто не имели по течению с налитпостовцами — они оказались в этой группе. И не случайно, что в этой группе оказались такие лица и типы, как Макарьев, Селивановский, Трощенко, эти так называемые критические кадры, которые фактически были в этой самой группе.

РАПП постановлением ЦК ликвидируется10. А меня в это время нет в Москве. Я приезжаю. Оказывается, что Авербаха не ввели. Центральный комитет ввести Авербаха не захотел в Оргкомитет. И мы начинаем, наша группочка, наша группировка начинает хлопоты, начинается деятельность, направленная к тому, чтобы Авербаха в литературу ввести. Это фактически, по существу, фракционная деятельность, групповая деятельность, деятельность, направленная к тому, чтобы вопреки воле ЦК партии посадить Авербаха во главу литературы. Об этом очень много говорилось, и я сам говорил. Это было сделано. Прежде всего, мы попытались воздействовать каким-то образом. Этими заявлениями, которые мы написали в Центр[альный] комитет, мы пытались воздействовать непосредственно на ЦК11.

Когда это сорвалось и нам достаточно крепко набили физиономии12 — тогда началась возня и создание вокруг Авербаха, при моей помощи непосредственно, создание другой группы литературы, которая могла бы впоследствии опять Авербаха выдвинуть туда. Мы рассматривали себя как продолжение налитпостовской творческой группы. Но я, для меня не было ни малейшего сомнения, что Авербах рассматривал это как продолжение своей троцкистской работы и всю групповую работу использовал для того, чтобы вести свою борьбу против ЦК. Я, товарищи, должен сказать, что здесь была еще, велась работа бесспорно вокруг Алекс[ея] Максимовича13. Я об этом уже говорил и тут должен сказать, что в этих вопросах была безусловная поддержка Ягоды14. Ягода был связан, бывал у Горького, тов. Касаткин об этом говорил. Ягода привозил Авербаха, и Ягода привозил и меня. Конечно, я сам непосредственно с Горьким общался очень мало. Личных отношений у меня почти не было, они были опосредованы. И Крючков, и Ягода, устраивавшие Авербаха, устраивали и меня. Я не могу сказать, что каким-то образом эта работа велась так, что будто пр[отив] Оргкомитета, Алексея Максимовича и т.п.15 Но работников Оргкомитета Авербах при Горьком травил, ругал всячески, поносил всячески. Одного за другим шпынял и преподносил в таком же виде и Авербах, и Крючков, что фактически пытался вставить клин. Мешал Ал[ексею] Максимовичу работать с этими людьми. И тут началась работа, вся эта беломорстроевская работа16, которая, конечно, есть непосредственная организация Авербахом при помощи Ягоды и, опираясь на авторитет Горького, которая противостояла Оргкомитету. Ни для кого не секрет, что Авербах старался показать — вот я бывший руководитель, но я более активный руководитель, чем все остальные, что я могу работать17. И там велась, конечно, самая беззастенчивая обработка беспартийных писателей. Я в этом коллективе не руководил, но участвовал. Я собирался написать письмо относительно Болшевской коммуны18. Мне это не удалось, я так и не написал ничего. (Корабельников: Но письмо все-таки на коллективе обсуждалось.) Я говорю: написал, но оно не удалось и не пошло. А участия никакого в работе. (Вишневский: О Погребинском?) Вернее, я не писал ни о Погребинском, ни о ком-нибудь. Я писал в таком виде — «письма бывших коммунаров». Я участия в работе этого коллектива Беломорстроя не принимал никакого. Не был ни на одном заседании, ни на одном собрании, ни на одном совещании.

Но я работал в это время в журнале «РОСТ»19. Я редактировал журнал «РОСТ». И я, товарищи, уже говорил, что я фактически этот журнал, он был превращен в орган, который противостоял Оргкомитету. Он противостоял Оргкомитету и всячески занимал абсолютно не партийную позицию. Непартийную позицию он занимал потому, что вместо того, чтобы беспощадной критике подвергнуть рапповские ошибки и особенно налитпостовской группы — этот журнал занимался беспринципной критикой Оргкомитета и отражал те настроения работников налитпостовской группы, которые не сработались с Оргкомитетом, но фактически мешали ему работать. И влияние Авербаха на меня, редактировавшего этот журнал «РОСТ», было чрезвычайно большое. Прямо надо сказать, что статьи и авторы этих статей фактически вели работу против Оргкомитета, мешавшую, вредившую проведению в жизнь решения ЦК. Из этого история чрезвычайно характерна, я о том, как Авербах пытался обработать беспартийных писателей и вылезть в вожди и какую-то работу вести. Была история с поездкой на пароходе. Кирпотин хорошо помнит20, когда при помощи Ягоды организовали этот пароход (Кирпотин: И Фирин играл большую роль.) И Фирин играл роль. Группа должна была отправиться. Я помню заседание Оргкомитета. Сам я никакого участия не принимал, сам я не ездил. Я только помню заседание Оргкомитета, на котором решили тебя отправить для того, чтобы возглавить это дело. Именно была мысль, чтобы у Авербаха всю эту поездку перебить. Но это был ход. Желание при помощи Ягоды показать себя руководителем, показать, что-де Оргкомитет, а здесь настоящее реальное руководство, живая сила. И Горький здесь, и Ягода. Это был большой план, потому что писатели поехали большие. (Кирпотин: Вся литература.) Сто с лишним человек.

Теперь дальше. Вот, товарищи, теперь несколько слов относительно вообще Авербаха, всей политики Авербаха. Авербах все время внушал нам мысль, а я тоже в связи с этим передавал, Корабельников правильно сказал. Он говорил, что якобы кто-то из вождей говорил с Горьким и очень хорошо отзывался об Авербахе21. (Корабельников: Рассказывал, какой был разговор с Кагановичем положительный об Авербахе.) Я не помню. Я помню, что я говорил по этому поводу и говорил относительно того, что не вернется ли Авербах на литературную работу, и никакого ответа на это не получил. Надо говорить прямо. Мы знали и понимали, что ЦК партии относился к Авербаху без доверия, с доверием относились. И то, что вчера говорил Корабельников, я не могу с этим согласиться. Он говорил, что Мехлис ставил вопрос о том, чтобы выдвинуть Авербаха. Я не думаю, чтобы это говорил сам Мехлис. Я знаю относительно Мехлиса. Не думаю, чтобы он пытался вызвать Авербаха. Вот, товарищи, должен сказать относительно нашей группы после всего того дела. Корабельников говорил вчера, что у нас были заседания группы, очевидно, после роспуска Центральным комитетом, было примерно три или четыре. Я думаю, что расширенное заседание группы, бывших у меня на квартире или, по-видимому, на квартире у Афиногенова. У нас таких совещаний общих было четыре. Я думаю, что не больше четырех за все время. Но так отдельно по два-три человека мы собирались и беседовали. Я встречался с Авербахом гораздо чаще. И так отдельно встречались, и с Корабельниковым. Не мы вдвоем, потому что с Корабельниковым вдвоем почти никогда не встречались, только сталкивались иногда. Но так, вообще, общались чрезвычайно мало. Я, вообще, был у тебя, по-моему, один раз. У тебя на квартире. (Корабельников: И то во времена РАППа.) Также не встречался я, я встречался фактически один единственный раз, когда я был на квартире у Бруно Ясенского, когда мы подписывали общий документ. С Ясенским я лично никогда, ни у меня дома не был, ни я у него дома не был. (Корабельников: Бывал на вечеринках.) Это было до этого. (Корабельников: Не до, а при отъезде Авербаха.) Об этом вчера говорили. Но у меня лично Бр[уно] Ясенский не был, так же как я никогда не бывал у него, кроме того последнего раза, когда подписывали этот документ. И, вообще говоря, со съезда, с 1934 года22, я думаю, это может Ясенский подтвердить, это просто, товарищи, он не один живет в квартире. Когда я был у него, он жил вместе с Белла Иллешем. Иллеш это может подтвердить.

Теперь, товарищи, дальше. Позвольте вам рассказать о моих отношениях, моих личных отношениях в дальнейшем с Авербахом.

Я одно, товарищи, должен сказать с совершенной категоричностью. На меня эта история с заявлением. Верно то, что было послано. Выступал т. Жданов23. Выступал очень резко и решительно относительно нашего заявления. Оно сыграло в моей жизни такую роль, что я тогда всем товарищам по бывш[ей] группе и для себя решил — со всей налитпостовской групповщиной покончено.

Я категорически заявляю, что после съезда никакие наши группы не собирались, никаких совещаний после съезда не было. (Корабельников: Но групповые позиции остались.) Но групповые позиции, так сказать, выраженные не в том, что нужно было. Вот мои прежние творческие взгляды. Они, конечно, остались у каждого из нас. С Авербахом у меня остались отношения личные. Он мне писал24. Я ему писал. Не очень много. Я вообще редко когда пишу. В смысле писем, я вообще очень туго раскачиваюсь на письма. Он мне тоже нечасто писал. Но, когда он приезжал, мы с ним встречались, наши хорошие дружеские отношения мы сохранили до последнего времени. И, товарищи, я должен вам сказать, что я ему верил еще и тогда, когда фактически его сняли уже с работы на Уралмаше. Причем, когда он приехал, он сказал — меня с Уралмаша сняли из-за статьи Юдина, что Юдин написал, что Авербах — троцкист и т.д.25 Меня поэтому сняли. Приехал оттуда — сказал, вот, товарищи, какая была обстановка, и кампания — Кабаков, там обстановка была такая, что там зажимали самокритику в Свердловске. У меня были подпорчены отношения. Юдин написал, и меня за это сняли. Я ему тогда еще поверил.

Я должен прямо сказать, что если бы на месте Авербаха был бы не Авербах, человек, с которым я состоял в этой работе… я бы человеку с таким прошлым, зная, что он троцкист в прошлом, зная, что он нас тянул к ШацкинЛоминадзе26, я бы ему не поверил. Но этот человек, который представлялся мне носителем нашей литературной линии напостовской — это усыпило меня, я этому человеку доверял. Причем я должен вам сказать одно — это все товарищи знают, я этого никогда и нигде не скрывал. Я везде и всюду заявлял, как я хотел протащить Авербаха на съезд — открыто. Я заявлял об этом непосредственно на партгруппе. Д. Бедный, вероятно, помнит наш разговор после этого. Я на партгруппе заявил и предложил выдвинуть Авербаха на съезд. (Березовский: Ты отрицал это на партгруппе.) Ты путаешь. Я отрицал, что я на общем собрании партгруппы выступил с предложением Авербаха, потому что было решено на президиуме партгруппы — Авербаха не выводить27. На партгруппе президиума, а на общемосковском собрании я не выступал и не выдвигал — Юдин это помнит прекрасно. (Сурков: Это Матэ Залка.) Т. Юдин — ты помнишь, что я выступал на партгруппе президиума, а на общем собрании не выступал, потому что было решение парткома. Дальше, товарищи, я совершенно открыто громогласно заявлял, совершенно открыто и говорил Юдину, когда тот написал в «Литкритике», что я в это не верю, что я считаю, что Авербах честный партиец28. Мне говорил Щербаков: я думаю, что Авербах выплывет как враг народа. Я тут же не промолчал и считал себя обязанным сказать, как большевик, — нет, это, по-моему, не может быть, нет, это не так. Позвольте сказать — почему же это происходило. Тут я должен перейти и к своим отношениям с Ягодой, ставшим предателем и преступником, тяжесть за которые на мне лежит, и ответственность за которые я целиком несу. Как вам известно, Авербаха жена, вернее, сестра Авербаха — это жена Ягоды29. Как я познакомился с Ягодой? С Ягодой меня познакомил Авербах. Я не могу сам вспомнить сейчас, когда я познакомился с Авербахом. Мне чрезвычайно важно установить, узнать об этом у Юрия Либединского, когда он познакомился, потому что мы познакомились в один день. Я не помню, было ли это до моего отъезда в Ростов на партработу или после приезда. Я помню, что познакомился с Авербахом в тот период, как мне кажется, когда был ленинский номер «Молодой гвардии». По-моему, это был юбилейный номер после смерти Ильича, после 24-го года. Мне очень трудно вспомнить. (Березовский: Ты был в конце 24-го года в Москве?) Я уехал в 23-м году и приехал в начале 25-го или 26-го года, и я не помню. Или я познакомился с Авербахом в 25-м году, или когда я был здесь в Свердловском университете. Во всяком случае, с Ягодой я познакомился значительно позднее, потому что Авербах сам начал бывать позже, когда Ягода вышел замуж за его сестру, т.е. когда сестра вышла замуж. Это было в конце 27-го года. С Авербахом я приезжал к Ягоде. Это был один из методов Авербаха, понемножку к большим лицам возить своих товарищей, показывая, какое у меня знакомство. И долгий период, когда Авербах был еще здесь до ликвидации РАППа, у Ягоды бывали через Авербаха. Бывал не я один. Надо сказать, что наша налитпостовская группа, мы бывали у Ягоды, многие из нас. Бывали тогда несколько человек. Во всяком случае, не только Авербах и я. Бывали несколько человек до ликвидации РАППа. (Голос: Кто?) Бывал Либединский, бывал Фадеев, приезжал с нами, Сутырин бывал (Юдин: Где он сейчас?) Сутырина я видел недавно, когда был в Ленинграде, а потом поехал, кажется, в отпуск. (Вишневский: Он в системе НКВД работает?) Кажется. (Вишневский: На Туломской электростанции30.) Он построил Туломскую станцию. Он был начальником строительства. (Б. Левин: Не построил.) У нас так говорят. Он был начальником строительства. Я пояснил. Товарищи, таким образом, а более близко с Ягодой уже потом познакомился, когда Авербах уехал. Тут я стал больше у него бывать, чаще бывать и чаще общаться. Вот, товарищи, я сейчас больше остановлюсь на своих отношениях с Ягодой, за которые я несу ответственность. Я хочу сказать, в какой роковой для меня проклятый круг отношения я попал. Я был убежден, у меня было такое ощущение, что не может Авербах, у которого сестра — жена генерального комиссара госуд[арственной] безопасности, не может он заниматься какой-то подпольной вредительской деятельностью. Думаю, не может быть. Жена Ягоды — близкий человек. Бывает у них в доме. (Оськин: Выходит, возникали у вас вопросы, что он, может быть, враг?) Нет, не допускал такой мысли. И когда говорили мне товарищи, я не допускал, говорил — не может быть. Не представлял себе такой вещи. И другой такой вопрос — я не представлял себе, как это может быть, чтобы Ягода, как я себе его представлял, чтобы, зная что-нибудь о вредительской троцкистской деятельности Авербаха, чтобы он мог держать его около себя, принимать, чтобы он был до последних дней близким семейным человеком в доме Ягоды. Здесь у меня был такой роковой переплет, что одно цеплялось за другое. Верил в одного, верил в другого. Верил в незыблемость этого комиссара, фигура, страж революции. Я не думал, что около него могут находиться враги. И здесь у меня преступление — потеря бдительности, потому что, говорю честно и открыто, потому что, если бы здесь был Кирпотин, а не Авербах, с которым у меня не было групповой связи и единой линии, я бы Кирпотину, по всей вероятности, не доверял. (Юдин: Надо прямо сказать, что Кирпотину не доверял ты, просто не доверял.) Нет, т. Юдин, извини меня. Я никогда в жизни своей не подвергал партийному сомнению ни Кирпотина, ни тебя, ни тем более кого из людей, с которыми мне приходилось в драке участвовать. (Юдин: Мы — большевики, и по литературным вопросам деремся.) У нас, к сожалению, с давних времен РАППа велось так, что большевики считали друг друга большевиками, а дрались по литературным вопросам очень жестоко. (Юдин: У вас так говорилось, что большевиком может быть, но рапповцем едва ли. Голос: Правильно. Вишневский: У вас было так: что вначале вступи в РАПП, а потом в партию.) У нас было так: ты большевик, мы тебя признаем, что ты большевик и никакому сомнению не подвергаем, но думаем, что рапповцем не можешь быть. (Юдин: У вас было так. Что большевиком ты можешь и не быть, но рапповцем быть обязан.) Нет, я не знаю. (Березовский: Это же было напечатано в «На литпосту».) Я не знаю. Это надо найти, когда это было. (Голос: Это было давно. Березовский: 29–30-й год.) Это надо найти. Так вот, товарищи, я повторяю, какой роковой переплет для меня послужил основным, почему я не сумел распознать врагов, и еще я прямо скажу. История моих взаимоотношений с Ягодой. Конечно, видите, товарищи, поглядеть сейчас глазами, так сказать, вчерашними вам очень трудно. Я прекрасно это понимаю. Вы глядите на Ягоду глазами сегодняшними, когда эти люди разоблачены как враги, предатели нашей партии, но я смотрел особенно, будучи с ними в каких-то отношениях, для меня это был член ЦК, генеральный комиссар, страж, я был убежден, что здесь никакой не враг. Черт его знает. Думал, что человек 17 лет сидит в ЧК, человек, который никак с троцкистами и контрреволюционерами не будет связан, и оказалось, все получилось совершенно наоборот. В отношении моем с Ягодой было помимо того, что я считал…31 и было, что он поддерживает наши литературные взгляды и поддерживает нас, литературных работников32. Тут мне казалось, на собраниях, я решительно это отметаю, что это была активная поддержка, что НКВД вмешивался в дела с точки зрения предписаний. Этого не было. (Кирпотин: Была такая вещь, как психологическое воздействие на беспартийных писателей, и материально поддерживал Ягода.) Это я не знаю. (Вишневский: Пужали кое-кем.) Во всяком случае, я таких вещей не знаю и сказать не могу. Говорю следующее. Мои отношения с Ягодой складывались как отношения, я прямо скажу, отношения, которые для меня позорны, потому что это были отношения за отдыхом. Отношения, когда под выходной день, в выходной день, иногда поздно ночью отправлялись люди ужинать, ели, пили, играли на бильярде. На этом зиждились какие-то отношения человеческие. Я должен сказать вам, товарищи, что я закрывал глаза на то, что там действительно с точки зрения, воровство неприкрытой растраты государственных денег, всяких возмутительных вещей такого рода, бытового порядка, я на это, вообще, глаза закрывал. Я сам во всем этом деле участвовал и сам принимал во всем этом участие. Но я должен сказать прямо, товарищи, случаи, это можно все установить, тут ведется стенограмма и все эти вещи говоришь серьезно, случаи, когда я бывал с Ягодой вдвоем, за все время эти случаи могут исчисляться буквально разами, потому что или ехали компанией за город, или приходили к нему в квартиру, где всегда был народ, или, если ехали с ним, всегда кто-то из его близких людей ехал вместе. Ехали два-три человека. Так что моих непосредственных личных отношений у меня с ним, когда думают, что можно было как-то сговариваться по каким-то делам, времени для таких вещей было у нас чрезвычайно мало. Это не значит, что я не рассказывал Ягоде о наших литературных делах. Рассказывал. Рассказывал о том, что делается на литературном фронте, информировал его и считал себя, если хотите, обязанным рассказывать, ибо смотрел на это не с точки зрения сегодняшнего дня, а с точки зрения вчерашнего дня. Для меня это был народный комиссар внутренних дел, и ему я считал нужным рассказывать все то, что у нас в литературе происходит, и с этой целью я к нему приходил. В частности, когда встал вопрос, как поступить с деньгами арестованных, он сказал, ни в коем случае не платить, и, несмотря на нажим из разных источников, я деньги не платил. Причем он был чрезвычайно скрытный, абсолютно скрытный человек. Выслушав какое-нибудь заявление, он говорил, да… он учил школе своей. Он говорил, что никогда не нужно говорить ни да, ни нет. Вообще нужно, если высказать: «Да», то в смысле неопределенном. Так что, какой он вывод делал, что принял к сведению — этого он никогда не показывал. Но нас он поддерживал. Поддерживал уже тем, что он нас регулярно у себя принимал, с нами бывал, появлялся с нами в разных местах, и мы с ним появлялись. Это было все, бесспорно, так. Кроме того, товарищи, я должен сказать, что я еще незаконно, закрывая на это глаза, я пользовался всякими поблажками, привилегиями от НКВД. Должен это прямо сказать. Я имел квартиру от НКВД, я имел дачу, которую мне дал НКВД. Я, понимаете, товарищи, у меня машина стояла в гараже НКВД. Если я ехал в Сочи, то жил в доме отдыха НКВД. (Аргутинская: За что?) Я могу сказать, за что. За это хорошее товарищеское отношение. Это была, так сказать, форма меценатства. (Аргутинская: Это всем давалось?) Нет, тем, кто был близок, то был блат. (Березовский: Кому еще?) Я говорил — Афиногенов получил квартиру, Фадеев получил квартиру, Панферов получил квартиру. Дачи. Я знаю, что, кроме того, разные люди получали дачи от НКВД. Вообще, как я на это дело смотрел. По существу, видите, товарищи. Квартира. Я считал, что все равно это государственный орган. Квартиру я мог получить. Правда, вопрос о квартире прошлый. Я не имею уже сейчас квартиры в НКВД, а я имею комнату в коммунальной квартире, но это совершенно правильно, и то, что, товарищи, меня оттуда попросили — это абсолютно правильно. Но дача у меня была в три комнаты, маленькая дачка, может быть, кто ее знает. (Корабельников: Вместе с Авербахом.) Была маленькая дачка, и если ее сравнить с этими роскошными переделкинскими дачами, которые имеют большинство товарищей, то она в сравнение не идет, а я получил эту дачу, не записывался и не просил никакой дачи из Переделкино, хотя я также имел право на нее записаться и получить. (Голос: Тут, зато с Авербахом.) Дело заключалось в том, что, когда переделкинские дачи начались, Авербаха не было здесь. Он жил на Урале. Я жил один. (Вишневский: Ты расскажи об Авербахе за последнее время на литературном фронте.) Я рассказывал и уже говорил, что считаю, вся обработка Горького велась при помощи и прямом воздействии со стороны Ягоды на Горького. Я считаю, что и Крючков, который в этом вопросе более ориентировался на Ягоду — он эту политику продвижения Авербаха устраивал под давлением Ягоды, хотя открыто, вообще говоря, Ягода никогда не сказал бы нам, что Авербах должен стоять во главе. Он такой вещи не скажет. Но вся политика его была к этому направлена, и тот, кто выступал против Авербаха, он тех ругал. Он ругал отдельных людей. Фадеев рассказывал. Я, к сожалению, не был на вечере, когда Фадеев выскочил, когда он говорил, почему ты предаешь товарища? Такое отношение у него было. (Вишневский: Ягода на него наскочил — ты предаешь товарища. Фадеев начал объяснять, на него наскочили люди, и в результате Фадеев порвал с Ягодой.) (Березовский: Это было раньше.) После этого и была такая реакция, когда Фадеев порвал с Авербахом, и была эта история33. Вот, товарищи, так сказать, эти самые вещи. Как же я представлял себе Ягоду? В моем представлении Ягода, что из себя представлял. Работал он много. Служебной деятельности его я не знал. Сомневаться в ней, служебной деятельности, не имел никаких оснований. Не предполагал причем, надо сказать, что служебную деятельность его не знал настолько, что целый ряд товарищей, которые и сейчас ни к какому делу не привлечены, но которые бывали у Ягоды. (Кулагин: Быт был необычный.) Я хочу сейчас об этом сказать. Потому что товарищи могут подтвердить, что у него школа эта была такая — каждый приходил, если нужно было поговорить о деле, какая бы не сидела компания, сейчас же он выходил в другую комнату с чекистом и там говорил, в компании никакого разговора не вел. Или звонит телефон. Он говорит, сейчас, минутку — берет трубку, переводит в свой кабинет и там разговаривает. Все это очень скрыто. Этого я знать не мог. А быт тут надо объяснить. Я говорил, что никак вины с себя не снимаю. Мне казалось, что человеку такие вещи дают, и ряд людей жили так же, как и он, и тратили, и шиковали, тратили огромные деньги народные на это. (Кирпотин: Что значит: ряд людей?) Тех, которые вокруг него были. И понимаете, конечно, нужно было мне, если бы я был по-настоящему, дальше смотрел на то, что было, то, несмотря на то, что это был комиссар и блюститель, надо было мне выступить против этого, но согласитесь, товарищи, что это было нелегко. Они сами присмотрелись. Казалось — этим людям специально дано. Очевидно, государство им такие привилегии, такие вещи дает. Никак не предполагаешь, что здесь все беззаконие. Думаешь, что, очевидно, им отпускается гораздо больше, чем другим людям, на жизнь, на блага материальные, а, по существу, надо было против таких вещей протестовать. А я не только не протестовал, а говорю, что сам пользовался.

Теперь, товарищи, еще раз повторю. Тут всякие слухи ходили и говорили, будто мне какие-то счета предъявили. Это все неверно. Надо сказать, что все то, что я брал, я принципиально всегда все до копейки платил, и есть соответствующие материалы и документы. Были, так скажем, когда я писал пьесы, я жил на даче НКВД. Но когда я жил за два года до этого на цековской даче, так особенной разницы не получается. И там я жил потому, что там было более дико, я имел возможность лучше там писать. И писал там вещи. А за машину я платил полностью, за содержание машины в гараже НКВД. Единственно, что мне предъявили — это меня попросили из квартиры НКВД, которую я занимал. Это совершенно правильно.

Теперь, товарищи, позвольте мне остановиться на вопросе о том, как я приехал сюда, когда я приехал. Я приехал в 25–26-м году. В конце 25–26-го года. Жил я здесь примерно года полтора вообще без комнаты. Просто жил по людям. Имущество все мое было в чемоданах, и чувствовал себя прекрасно и вспоминаю очень хорошо все это время. Сейчас это уже весь груз всех этих проклятых вещей — они меня давили. То, что я совершенно оторвался от партийной работы, то, что на завод, к которому я был прикреплен, я приходил только в торжественные дни на читки, на собрания. Одно время я взялся хорошо, в 29-м году я работал хорошо на заводе, а потом совершенно не появлялся. (Кулагин: 8 лет уже прошло.) Эпизодически я бывал. (Кулагин: С какого времени ты на заводе состоял?) С 29-го года. Видите, товарищи, нельзя, т. Кулагин сделал такой вывод. (Кулагин: Я еще никакого не сделал.) Ты не должен забывать вообще, я прошу товарищей не забывать, здесь нет ни одного человека, который был бы занят столько общественной работой литературных организаций в ущерб своей работе литературной. В секциях в последнее время я работал мало, но я вообще не работал в нашей секции. (Березовский: Это большое преувеличение, что ты больше всех работал.)

Теперь позвольте остановиться на партийной моей характеристике. Эта история с дискуссией о профсоюзах34. Надо будет обязательно просмотреть протоколы моих чисток на заводе. Я очень убедительно прошу просмотреть. Я, насколько помню, мне трудно гарантировать, но на одной из чисток за то, что на одной из чисток я сказал, я гарантирую. Не могу вспомнить, говорил ли на обеих. (Голос: На последней не говорил.) Надо в протоколе посмотреть. Во всяком случае, я знаю, что эту вещь на чистках я говорил. Но видите, товарищи, я должен сказать, что для меня эта история была такова. Вступив в 20-м году в партию, в зиму 21-го года я попал в дискуссию о профсоюзах. У нас, товарищи, никакой группы, никакой группировки троцкистской в университете в 21-м году не было. У нас шла дискуссия, и я, тогда абсолютный щенок, младенец в партии, я за эту самую, для меня казавшуюся объективной, программу проголосовал. (Вишневский: Что значит «щенок»? Мы уже успели 14 держав разгромить, 19-й год провоевали, 20-й провоевали. В университете в 21-м году. Почему мы голосовали в 21-м году против.) Видишь, я голосовал, Всеволод, и должен тебе сказать, что через несколько дней у нас этот вопрос просто мы обсудили на нашем кружке, и все от этого дела совершенно, абсолютно отказались, и вообще это был случайный абсолютно эпизод. Вот факт. Уезжая из Свердловского университета, я получил такую партийную характеристику: «активен, хорошо разбирается в вопросах партийной жизни, выдержан, дисциплинирован». Вот тебе партийная характеристика из Свердловского университета. (Вишневский: Это подтверждает, что не щенок был, а был активен.) Это показывает, дорогой Всеволод, это говорит, что в вопросах партийной жизни это не значит, что я был уклонист или что-нибудь еще. (Вишневский: В каком году написано?) В 23-м году. (Вишневский: Тогда такие вещи не писались.) Нет. Помнишь, в 23-м году была борьба троцкистов против нас. А я уезжал в 23-м году с такой характеристикой. (Оськин: И много было троцкистов в 23-м году в Свердловске?) Я должен сказать, что я вел борьбу с троцкистами. Ряд людей могут это доказать. (Корабельников: Ты с Макарьевым учился в Свердловском университете?) Макарьев учился на краткосрочном. Я не помню. Во всяком случае, я не был с ним в одном кружке. Я остался на лекторские курсы. (Кулагин: Давай скорее.) Я хочу сказать следующее: 23–24-й год. Работа в Ростове-на-Дону, в донской партшколе. Здесь написано следующее: «Партийная работа его в школе была выдержанной и активной. Отношение к товарищам наилучшее». Или дальше: характеристика на т. Киршона. Это я получил в 25-м году, 24-м — 25-м году. (Вишневский: В 25-м году ты присоединился к апрельским тезисам Авербаха, это одно другое перекрывает.) Что там перекрывает? (Кирпотин: Почему это давалось тебе на руки?) Они выдавались на руки. Вот написано следующее: «Работал в качестве зам. зав. агитпропа. Партийная устойчивость вполне определилась, уклонов от большевизма не было. Умеет владеть собой» и… (Читает.) Подписано Чудовым. Вот еще есть из ячейки, где я состоял, где сказано так: это датировано [с] 24-го по 25-й год: «Относился к своим обязанностям…» (Читает.) (Борис Левин: Зачем вы брали характеристики?) Когда уезжаешь, всегда получаешь характеристику. (Левин: Их очень много.) Если у вас нет, это, может быть, вас характеризует. Как же можно не брать характеристику. Это не вообще подобранные характеристики, а характеристики из личного дела.

И дальше я прошу товарищей учесть следующее. Приехав сюда, я выпустил брошюру. Тов. Ставский знает это. Я выпустил брошюру против оппозиционного блока. Брошюру, которая называлась «Эпигонство и оппозиция»35. Брошюру с предисловием Ярославского. Брошюру против Зиновьева, Каменева и всего этого блока. Брошюру, изданную Московским комитетом партии двумя изданиями. Сам активно боролся против этой публики. Это началось с приезда моего сюда. Это тоже можно доказать фактами. Мой приезд начался с борьбы против Лелевича, Вардина, Горбачева. Я ездил в Ленинград для того, чтобы выбить группу троцкистов, засевшую там. (Березовский: Когда?) В 26-м году, когда я приступил к работе в РАППе. И здесь я не помню, был ли ты тогда в Пролеткульте. (Березовский: Как же.) Тогда ты помнишь, какую борьбу я вел против Лелевича и Вардина. Затем начинается работа в РАППе. Я хочу прочитать, потому что нужны факты и документы. Хочу прочитать одну характеристику в 29-м году о моей партийной работе. «Тов. Киршон являлся одним из… коммунистов, принимавших участие в организации массового движения РАППа… (Читает.) Секретарь комфракции Ставский. 29-й год». Вот, товарищи. (Ставский: Что, что ты говоришь?) Я рассказываю о своей партийной работе, я рассказываю, какую получил от секретаря РАППа характеристику партийную в 29-м году.

Вот, товарищи, моя литературная деятельность. Должен вам сказать, товарищи, что я большинство статей своих писал в «Правде». Мои литературные статьи. И должен сказать вам, я уже говорил т. Касаткину и прошу с этим считаться каким-то образом. Ни одного ошибочного, враждебного лозунга рапповского я не выдвигал, ни одного. Я защищал и проводил все эти лозунги, но вот, скажем, тоже не маленький, с моей точки зрения, факт. Когда Юдин в предисловии к брошюре Усиевич36 перечисляет напостовскую группу и перечисляет ряд людей, которые совершили глубоко ошибочные вещи, он перечисляет главным образом Авербаха, Селивановского, Ермилова и других. Меня он не упоминает. Вот, товарищи, что мне еще сказать. Относительно Шацкина37. О том, что я выступал против Авербаха, вы знаете. Я просил Ставского собрать партийную группу, и я написал резолюцию, которая осуждала Шацкина, Стэна и Авербаха. И моя линия партийная за все время на протяжении всей моей работы и жизни в партии, моя партийная линия это была линия большевика, преданно стоявшего на партийных позициях. Я хочу обратить ваше внимание, что и творчество мое, его можно оценивать как угодно, художественно низкое, малоценное, но надо вам сказать, что опять-таки будут у вас сегодняшние глаза, а не сегодняшними смотришь, что на собрании драматургов говорили, что были 2–3 критики, которые расхваливали и протягивали мои пьесы. Но вы знаете, что критики было очень много, и критики никакого отношения ко мне не имели, и оценку давали такие люди, которые меня не особенно любят. Это тот же т. Кирпотин38 и Юдин39. (Кирпотин: Я всегда давал в очень умеренных выражениях.) Очень хорошо. Но, во всяком случае, ты не относился ко мне так, как сейчас. И еще одно. Я думаю, что партия, разбираясь в этом вопросе, должна учесть, не было в моих произведениях, никогда в творчестве моем не было проявления каких-нибудь чуждых проявлений, каждая моя вещь была борьбой за линию партии на определенном этапе. Не было вещи, чтобы это было враждебно. Я должен ответить на несколько вещей, которые здесь поднимали, чтобы потом подойти к итогам, которые займут не больше 10 минут. (Кулагин: Сколько еще нужно?) 18 минут, не больше. Я должен сказать все. Я на несколько вопросов хочу ответить, которые затронул т. Касаткин. На некоторые совершенно конкретные вопросы я отвечу. Прежде всего, вы говорите — Карев40 и т.д. Я говорил, тов. Юдин как-то сказал, что Авербах согласовывал с Каревым творческую платформу. Я никакого отношения к этому не имел и Карева вообще не знал.

Пикель. Я сказал, очевидно, это неправильно застенографировано. Я сказал, что с Пикелем не общался. (Кирпотин: Пикеля ты с Афиногеновым в Союз протащил.) Это абсолютная неправда. (Голос: А кто его в Союз поставил?) Амаглобели41 его поставил. (Голос: У вас был и этот центр.) Я тогда не был в Методцентре. Я заявляю, товарищи, что все эти мои отношения с Пикелем носили только характер такой, что встречались на заседаниях и собраниях, беседовали по вопросам, когда приходилось, так, беседовали по вопросам литературной критики. Во всяком случае, я категорически заявляю: Пикель никакого отношения к налитпостовской группе никогда не имел и никогда с Пикелем никто из нас не общался. Я не знаю подробно, более подробно пусть скажет Афиногенов, если у него бывал кто-нибудь. Но я категорически заявляю: ни разу в жизни. Ни я у него, ни он у меня не был. Насчет «Константина Терехина» я должен заявить следующее: у меня есть рецензия «Юманите» и «Монда», как «Константин Терехин» был принят42. Что касается Бинштока, даю справку. Биншток французский гражданин, Биншток уехал за 10 лет до революции в нашей стране. Биншток никогда не был эмигрантом. Биншток приходил к нам в посольство. Вы можете спросить у секретаря Наркоминдела, заведующего протокольной частью Баркова, кто такой Биншток43. (Голос: А пьеса была направлена против нас.) Ничего подобного. Пьеса была мне прислана сюда. Она была прочитана и прокорректирована. Пьеса была авторизована. Эта пьеса была поставлена в театре «Фонне». Но другое дело, что в Германии эту пьесу использовали против нас. Я хотел, чтобы в Германии она шла в переводе Габора и Ольги Гальперн. А там, таким образом ее перевели с французского и такой был извращенный перевод, она прошла несколько раз в Хольд Брюнне. Тогда я поручил Ольге Гальперн и Габору написать от моего имени протест, но во Франции она имела успех и прошла 150 раз.

Несколько слов относительно работы в секции. Я должен сказать, что работа моя была плохая работа. Я работал в секции плохо. В последнее время, работая над конкурсной пьесой, я совсем не работал. К сожалению, Вишневский тоже был занят пьесой, он тоже не работал там.

Еще два слова, товарищи, относительно материальных дел этого управления. Ревизия еще не закончена. Я надеюсь, что она будет закончена, и товарищи посмотрят это дело. Я утверждаю, что очень пристрастно и несправедливо можно находить там серьезные и крупные злоупотребления. Этого нет. Там есть ряд недочетов, которые, благодаря нашей неопытности, неумению охватить финансово-бухгалтерские дела, допущены, но сколько-нибудь серьезных злоупотреблений нет. Там нет ни краж, ни растрат. Честных людей мы туда посадили. А то, что давали лишние деньги сотрудникам за счет государства, это безобразие, я о воровстве, о котором стоит серьезно говорить. Товарищи, я сейчас закончу. (Федор Левин: Ты говорил об отношении к Цедраму44, когда там был Черкасский.) Я его разоблачил, снесся с Угрозыском и… (Голос: И посадил Кирьянова.) Нет, я посадил Пельше и оскандалился. Дальше пришлось посадить Кирьянова. Я сейчас здесь стою, я кончаю, и надо вам сказать, что я стою в чрезвычайно трудном положении перед вами. У меня эти двадцать с лишним дней, я пережил, наверное, больше, чем я пережил за последние много лет, во всяком случае. Я, понимаете, работал с врагом, причем деятельность этого врага раскрывается все больше и больше. У меня ощущение такое, что я чрезвычайно виноват перед партией. Я виноват и в том, что я эту деятельность, вреднейшую деятельность, которая особенно стала вредной, направленной против решения ЦК после ликвидации РАПП, проводил. Я чувствую себя страшно виноватым, что я не слушал сигналов, которые у меня были. А сигналы были. В статье Мехлиса об Авербахе и налитпостовцах45, брошюре Усиевич, которая вышла сразу после ликвидации РАППа. Там был дан очень серьезный анализ ошибок РАППа. (Голос: С моим предисловием.) С этим самым предисловием, где ты обо мне ничего не упомянул. (Юдин: Давно это было.) У меня эта книжка есть. Я совершил целый ряд преступлений, будучи связан с преступником и предателем, разложившимся негодяем Ягодой. Я не сумел распознать омерзительной маски этих людей. Для меня, понимаете, эта групповщина, моя групповая литературная политика, она настолько от меня заслоняла физиономии этих людей, что я так думал, воображал, что я делаю какое-то полезное дело, воображал, что дерусь за литературные взгляды, хочу вернуть литературное руководство этого самого Авербаха, а фактически получилось гнуснейшее, вреднейшее дело. Товарищи, должен вам сказать, вы сами понимаете, что я за это время пережил. Столько и так писали, я не знаю, собственно, о ком еще так писали, причем мне, человеку, которого до сих пор всячески хвалили и как-то превозносили, мне все это испытать сразу как один страшнейший удар, как вину, которая на меня обрушилась, было страшно и невероятно тяжко. Я сегодня говорил с т. Касаткиным. На него не очень хорошее впечатление произвел мой разговор с ним, а на меня очень хорошее. Разговаривал со мной он очень хорошо, очень чутко расспрашивал обо всем. Я ему все рассказал. И он прав действительно. Со мной надо было по-настоящему поговорить раньше. К сожалению, этого раньше не сделали, а меня окружили, я по правильному пути не пошел, я сбился с пути. И еще я должен сказать, товарищи, что мне страшно и что мне невероятно горько то, что я, пользуясь очень большим доверием партии, мне во многом доверяли, и я этого доверия не оправдал. Мне во многом доверяли. Мне оказывалось много всего. Я, понимаете, целым рядом поступков своих этого доверия не оправдал. Я, товарищи, хочу только одного. Я об этом заявляю категорически. Я убежден, и в этом многие из вас уверены, в одной вещи, я бы сказал, я был незаслуженно обласкан партией. Все партия мне дала, и я, действуя дальше в этой групповщине, я, действуя, думал, что, в конце концов, оказываю партии какую-то пользу. Никогда в жизни я не помышлял и не думал идти против своей партии, никогда в жизни. Вот с того дня, когда с т. Серго46 мы вспоминали с Сурковым, что он пришел мальчиком, когда он пришел на бронепоезд, повторяю, что я с этого дня партии предан до конца. Я знаю, что я вел себя в ряде случаев позорно. Я не только не разоблачал, но я содействовал. Я был пособником врага, я был связан с Ягодой. И в этой мерзкой обстановке я против нее не выступал. Я, как Ставский правильно сказал, я полинял как коммунист.

Что мне, товарищи, сказать еще? Как бы вы ни решили, товарищи, мою судьбу, я сделаю все, что я могу сделать для того, чтобы партия, где бы, в какой бы обстановке, в каких обстоятельствах я ни буду, я знаю, что я много очень согрешил, я думаю, что, может быть, мне хватит еще сил все это каким-то образом ошибки свои исправить.

Ставский: Двадцать три дня тому назад партийная группа обсудила вопрос о Киршоне и вынесла решение поставить вопрос о его партийной принадлежности. Этому предшествовало общегородское собрание писателей 2–5 апреля, на котором Киршону в лоб задавались вопросы, и на котором было достаточно материала для того, чтобы судить о деятельности Киршона как коммуниста. Этим руководствовалась партгруппа, которой помог тов. Ухолин47 своим исчерпывающим заявлением о деятельности Авербаха и его группы, в которой виднейшую роль играл Киршон.

Нельзя говорить без возмущения о фактах антипартийной деятельности этой группы, особенно после решений ЦК от 23 апреля48. Не знаю, почему Киршон в своих выступлениях не говорит прямо об этих фактах, и из него приходится вытаскивать все новые и новые факты. И на первом заседании партгруппы, состоявшемся 20 апреля49, только под нажимом товарищей он вынужден был признать, что фракционные совещания тайком от ЦК были, что они были направлены против линии ЦК. (Киршон: Это всем было известно.)

Коли бы это было известно, можешь быть уверен в том, что мы раньше поставили бы о тебе вопрос и вынесли бы соответствующее решение. Под напором фактов ты вынужден был признать, что вы не только составили оппозицию и решили атаковать решение ЦК, решили противопоставить ЦК партии А.М. Горькому, решили вбивать клин между партийными и беспартийными писателями, но выяснилось также, что вы дискредитировали вождя нашей партии50. (Киршон: Этого никогда не было.)

Фадеев подтвердил, что мы все вместе прорабатывали, не буду называть кого и как, ибо без возмущения говорить об этом невозможно.

Прибавляется все больше и больше фактов. Вишневский здесь говорил о том новом свете, в каком все это предстает, и я испытываю ошеломляющий удар, оказывается, ты голосовал за Троцкого. В свете этого факта многое становится понятно. (Киршон: Но когда голосовал?)

Об этом ты сам расскажи. Почему ты скрывал это? Об этом необходимо говорить. Из этого мы делаем практические выводы. Я уже говорил, что партгруппа ставила вопрос о партийной принадлежности, а это значит, что, не имея по уставу прав исключать его, мы просим исключить его из партийной организации.

Что общего с партией у Киршона в свете этих фактов? Если он когда-то был коммунистом, то он принадлежит к числу тех людей, которые полиняли.

(Киршон: Это верно.) Но этого мало. Если бы ограничиться только этим, то это означало бы допустить грандиозную ошибку при теперешнем положении. Почему Киршон не разоблачает Авербаха до конца, того же Корабельникова и других? Надо разоблачать. Если тебя подводят к факту — ты говоришь кое-что, но мало говорить — больше надо говорить.

Самое главное — это его окружение: Ягода и его свита, ныне арестованная. Вот люди, с которыми ты общался. Что ты нас за дураков считаешь, когда говоришь, что вы политических разговоров не вели?! (Киршон: Никогда.) Я видел развязность, но до таких пределов… (Вишневский: Ты был у него информатором от литературы.)

Человек сидит у него за столом, пользуется проводами. Мы приехали в Минск целой группой писателей. Нагло, у всех на глазах пришли эти самые холуи из этого учреждения, откозыряли, посадили и увезли. (Киршон: Ты не знаешь, кто там был.) Так дело обстояло. Нечего об этом разговаривать.

Сколько было таких случаев? Я получил билет на все собрания, и сколько раз меня озадачивало, как это он успел получить билет и пролезть на трибуну? Близкий человек — ты дневал и ночевал у Ягоды, и никто не поверит, что все сводилось к игре на бильярде.

И еще вопрос к тебе — ты не видел, какое окружение у Горького, что приезжал человек, чуждый советской власти, которого Ягода тайком от ЦК партии мог привезти. (Киршон: Какой человек?) А эта самая баронесса51. (Киршон: Только во время болезни Горького я ее видел.) Ты должен был сообщить и нам, и партии об этом.

Не буду касаться тех фактов деятельности Киршона, которым достаточное внимание уделялось на 4-х дневном общегородском собрании и на собрании драматургов. Факты налицо, и из них требуется сделать решительный вывод. Он уже нами сделан. Надо поставить вопрос так, чтобы Киршон рассказал всю правду, а ему есть что рассказать, но он правду утаивает. Кто ему поверит? Сколько лет были вместе, отдыхали, спали, пили, гуляли, и чтобы ничего другого не было! Никакого доверия нельзя испытывать к такому человеку! И здесь абсолютно равнодушное, холодное выступление человека, который хочет ввести в заблуждение, пускает в ход все свое ораторское искусство, показывая себя как признавшегося и покаявшегося человека, а из глубины глядит темное нутро.

Розенталь: То, что Киршон не коммунист, что это один из вожаков грязной компании троцкистов и перерожденцев — это ясно. Едва ли можно это оспаривать и доказывать противоположное.

Наша задача, помимо того, чтобы очистить партию, освободить ее от таких людей, заключается еще в том, чтобы вынести политические уроки. С этого я хотел бы начать, тем паче что т. Ставский тоже об этом говорил.

Если спросить беспартийных и партийных литераторов — коммунист ли Киршон, уверен, что 95–98 % ответили бы, что Киршон не коммунист. Они выразили бы свое удивление по поводу того, что Киршон до сих пор остается в партии. Коли это так, то возникает вопрос: где же была партийная организация? Жаль, что Ставский ушел. Конечно, 39-й завод виновен — что говорить! (Киршон: 39-й завод не виновен. Виновен я, а не партийная организация.)

Но я хочу поставить вопрос о партгруппе Союза писателей. Отвечает она или нет за то, что Киршон до сих пор остается в партии? Целиком отвечает. Имела партгруппа сигналы? Имела. Партгруппа ССП знала, что Киршон ярый авербаховец — руководитель авербаховской группы. (Киршон: Пикель тоже мое окружение?)

Когда Киршон говорит, что он абсолютно не замечал вредительской работы и что не было никаких политических разговоров — это неправда! Он говорил, что были большие выпивки, оргии, встречи и т.д. Не верю, что не было политических разговоров. (Киршон: Нет, были.) Ага! Говорили, что не было, а теперь уже было! (Киршон: Выслушайте до конца, а потом уже говорите «ага».) Говорить вы будете в конце.

Отрыв от партийных обязанностей, отношение к постановлению ЦК, отношение к беспартийной массе, работа в драмсекции — все ясно. Неоднократно мне приходилось слышать отношение возмущения и ненависти со стороны партийцев и беспартийных, когда заходил разговор о Киршоне, о том, что он барин и зазнался. Вопрос ясен — это переродившийся человек, это не член партии, ему нет места в нашей партии!

Юдин: Если подойти к [деятельности] Киршона с точки зрения элементарных требований партийного устава, которые обязан соблюдать каждый член партии, то оказывается, что Киршон не член партии. Он 3–4 раза в год, как барин, на машине подъезжал к парторганизации, платил за полгода или 4 месяца членские взносы, и больше нет его. (Киршон: А здесь я что-нибудь делал в партгруппе?) Это писательская организация, это не партийная ячейка, где должен состоять член партии. (Киршон: Это была моя ошибка.)

Есть первичная организация, в которой каждый член партии обязан бывать и проявлять себя систематически как член партии. Ты наплевал на устав партии, сломал для себя устав партии. Киршон — такая фигура, что ему на завод приезжать в парторганизацию, он-де Киршон, там же знают, что он Киршон! А здесь он, видимо, говорит, что он там работает, он с массами хочет быть связан. По существу, ему до масс дела нет. Он не хочет быть с ними связан. Здесь было такое впечатление: оттуда не пускают сюда, а оказывается, там его не хотели держать. (Киршон: Я этого никогда не говорил.) Было решение ЦК партии — обязать всех членов партии состоять в нашей партийной организации. (Вишневский: Сколько раз я тебе говорил. Киршон: Ведь ты сам сюда не перешел. Председатель: Он все время здесь состоит. Киршон: А Ставский? До сих пор не перешел.) Там ты говорил, что ЦК не разрешает от них уходить, а ведь ЦК настаивает на этом. (Киршон: Я не говорил, что не разрешает. Я говорил, что я просил разрешения и мне разрешили. Это же можно проверить.) Это непорядки. Это верная гарантия члену партии делать всякие безобразия и быть вне контроля первичной партийной организации.

Авербаховщина — это законченная система троцкизма в литературе в ее классическом выражении. И организационно, и политически это последовательная линия троцкизма в литературе. Организационно — разрушить все партийные устои. Партия держится одних организационных принципов в вопросах литературы, троцкизм — других. Партия создает одну организацию для политического руководства литературой, троцкизм создает другую организацию для своего троцкистского, антисоветского, контрреволюционного руководства литературой.

Существовала организация, существовали организационные принципы у авербаховцев, троцкистов. Они исходили из того, что ЦК, мол, ведет неправильную линию, мы диктуем линию в литературе, а не ЦК партии, мы, Авербах, Киршон, Корабельников, Ясенский и другие. ЦК выносит решение в апреле 1932 г. о ликвидации РАППа — плевать им на это решение. Они, как троцкистская организация, саботируют это решение ЦК. Сначала пишут протесты, отвергают. Им предлагают признать. Не признают — сохраняют свою организацию дальше, используя для этих целей всяческие поводы.

Я утверждаю, что до самого съезда писателей и после съезда писателей, но в менее активной форме существовал литературный центр троцкистский, авербаховский, вопреки установленного партией литературного центра — Оргкомитета ССП. Этот параллельный троцкистский центр собирался систематически, обсуждал вопросы, намечал линию.

Линия в организационных вопросах у них была следующая: всячески подрывать деятельность Оргкомитета. Линия политическая — политически дискредитировать наиболее политически выдержанных людей, работников ССП и советских писателей. (Верховский: Правильно.)

Сочиняется платформа руками грязного врангелевского офицера, командира врангелевской дивизии, эмигранта, темного человека, руками Мирского52. Редактируется эта платформа Корабельниковым и Ясенским. Она обсуждается сообща. Представляется 1-й вариант — Корабельников и Ясенский говорят: «Плохо, недостаточно остро!» (Корабельников: Это неверно.) Это верно. Дается другой вариант этой платформы53.

Помню статью, подписанную Киршоном, Авербахом и Фадеевым против меня. Она не была напечатана. Это последний документ, не увидевший света, написанный вместе старым РАППовским руководством.

Фадеев, как подобает большевику, с опозданием, наделав ошибки, рвет последовательно и уходит. Человек по-партийному себя повел. Что требуется от членов партии? Поддержать, сказав, что человек правильно действует. Нет, они дискредитируют его не как-нибудь, а политически. Ведь статья этого врангелевца содержит следующий тезис, подписанный и одобренный Корабельниковым и Ясенским, что Фадеев развивался в обратном направлении по отношению к советской литературе, и советская литература развивалась без Фадеева. Это значит выбросить человека из советской литературы. Может ли быть большая дискредитация не только для члена партии, но и вообще для советского писателя?

Это один из примеров политической деятельности авербаховского центра.

Возьмите Ставского. Его дискредитировали систематически. Мы знаем эту системочку. Слушок, хлесткое, меткое словечко, на которое способны только такие прожженные люди. Пустят слух, окружат, обволокут такой системой сплетен, что деваться некуда. Во что Ставского превратили? Он когда приходил и говорил: что со мной делают?

Я уже не говорю о том, что вокруг меня накручивали. (Киршон: Кто вокруг тебя накручивали?) И ты в том числе. (Киршон: Неправду говоришь.)

Правду говорю. (Киршон: Отчего ты 10 дней назад сказал, что у нас всегда были хорошие товарищеские отношения?) Ты знаешь, что вокруг меня крутили чертовщину. (Киршон: Зачем ты сейчас говоришь другое и все говорите другое?) Нам сейчас многое яснее стало. (Киршон: Так давай оценку другую, а не факты другие.) Много новых фактов появилось. (Киршон: Не вижу.)

Это законченная система троцкистская и с точки зрения организационных принципов, и с точки зрения политической линии. Затем создается эта самая злополучная компания по растранжириванию государственных средств — «Беломорский канал». Настоящий центр. Пытались легализовать себя в литературе.

Ясенский — человек выдержанный до последней степени, человек, которого ничто не приводит в смущение, даже самые необычайные факты, вокруг него вскрывающиеся. Человек глазом не поведет, тем же остается. И он в своем заявлении пишет, что система работы над книгой «Беломорский канал» превратилась в систематическую травлю и дискредитацию Оргкомитета.

Что представлял Киршон в этой системе? Он был вторым лицом после Авербаха и последовательно проводил все авербаховские принципы. Киршон был тем человеком, который, опираясь на свое общественное положение, им лично очень ловко завоеванное и созданное не столько литературной славой, сколько всякими приемами и умением оградить себя, старался всячески Авербаха протащить. Перед съездом писателей на коммунистической фракции выдвигает Авербаха делегатом съезда, зная, что ЦК прогнало его из литературы.

Киршон не сказал, что проводы Авербаха на Урал были и у него, у Киршона. Киршон на этом вечере был тамадой, и киршоновский тост был следующий: «Поднимем маленький бокал с большим чувством и проч. за возврат Авербаха в Москву, в литературу». Сколько мы таких проводов насчитываем? В Горках, где вносилось предложение вернуть Авербаха и беспартийных подбивали пойти в ЦК с тем, чтобы вернуть Авербаха в Москву. (Киршон: Меня там не было.) У Киршона на квартире. (Березовский: Это было только у Афиногенова на квартире, а не у Киршона.)

Целая система политического развращения беспартийных писателей. Во все это дело вовлекаются беспартийные писатели, и натравливают их против линии партии в литературе. Киршон — заправила в этом деле.

Возьмите работу авербаховцев в литературе. Создана целая система своих органов. Ведь Авербах — ловкий организатор, циник, арак в самом прямом смысле этого слово, клеветник, законченный двурушник. Ведь достаточно 10 дней видеть Авербаха на каком-нибудь деле, чтобы прийти к этому выводу.

Настолько эта группа Киршона, Авербаха зажала положение в писательской среде, что люди в литературе дали не один тип Авербаха. И гладковский «Вдохновенный Гусь», и левинский Фитингоф54, и у Безыменского. Авербах, как вероломный человек, воплотивший в себе самые характерные антикоммунистические, античеловеческие черты по двурушничеству и вероломству, имеет уже всю историю в литературе. Он стал уже литературным типом. Но сам он в жизни в десятки раз превосходит то, что давали о нем писатели в литературе.

Авербаха выгоняют из литературы, но Авербах закрепляет себя, создает органы. В «Истории фабрик и заводов» сажает своих людей — там сидит Мушканов, в «Две пятилетки» сажается Корабельников. Создается «Год XIX», кого туда сажают? (Киршон: Павленко.) Извини, пожалуйста. Цедрамы всякие создаются. Целую систему литературных органов держат в своих руках, используя свое общественное положение и связь с целым рядом людей и организаций.

Киршон отвечает политически за то безобразие, которое творилось вокруг Горького, отвечает за политический обман Горького. Вы, Киршон, вместе с Авербахом и всеми другими Горького политически обманывали, дезориентировали, натравливали. Создали такое положение, что Горький, до того находившийся в прекрасных отношениях с Фадеевым, Серафимовичем, Вишневским и другими коммунистами, изменил это отношение, как только авербаховская группа обвила его целой системой лжи, клеветы и наветов, этого великого человека с великой душой. Обманули доверчивого человека, использовали все его слабости, и Горький порывает связь со всеми коммунистами.

Вы вели антипартийную работу против ЦК. Пошли на то, что когда я поставил вопрос в ЦК о том, чтобы Авербаха выгнать, мне сказали: «Поезжайте к Горькому и скажите, что вы поставили в ЦК вопрос и решили убрать Авербаха из литературы».

Вы вели антипартийную работу… и натравливали Горького на коммунистов. Только в интересах врагов была такая работа.

Горького с коммунистами-писателями, партийной группой ничего не разделило. У него было все общее с партийной группой, и ничего общего не было с вами. Вы обманули его — это ваше преступление партийное и политическое.

Авербах зря с людьми не дружит. Считаю, что решение парткома о Корабельникове неправильное. Корабельникова надо из партии исключить55.

Авербах — циник в отношении использования людей. Он зря чай пить не будет. Если он Корабельникова держал при себе до последнего дня и Корабельников ездил к нему за инструкциями… (Корабельников: Я никуда не ездил.) Ты всегда к нему ездил. Это не такой человек, не такой тип. Он всегда все использует.

Ягода — Авербах и Ягода — одна система, одна сволочь. И Киршон вместе с этой сволочью погряз, потерял все человеческое, все большевистское. Надо быть человеком, растерявшим все партийное, чтобы не видеть всей этой грязи, которая там была, и эту грязь принять за чистую монету, за действительность.

Глупость. Пустяки и обман, когда ты говоришь, что никаких политических разговоров там не велось. Не такие люди! Это же враги! И ты там был своим человеком.

Партгруппа ССП допустила крупную ошибку по отношению к Киршону. После первого процесса Киршон должен был быть не судьей на партгруппе, а подсудимым.

Считаю, что тут кое-что должен был бы рассказать и Алеша Сурков. Не обвиняемого в связи с ними, но он не посторонний человек в отношении знакомства с Авербахом.

Я хотел еще сказать о тех беспартийных, которыми вы окружили Горького — этот самый командир врангелевской дивизии Мирский, провокатор Зазубрин и Горбунов, как его называют — «темная ноздря». Рядом польский легионер со шпионами56. Целый ряд людей надо вытащить. Ведь Авербах завербовал и Минца в «Истории Гражданской войны». (Корабельников: Минц был с ним связан.)

Сурков: Насчет ряда моментов, связанных с последними днями существования РАППа и началом работы в новых условиях, надо поговорить, ибо тут до того все перемешалось, что я многих вещей понять не могу.

Я был после ликвидации РАППа на двух напостовских совещаниях. Одно проходило под знаком того, что сейчас ничего неясно и надо подождать, а второе совещание проходило летом 1932 г., и там шел разговор о письме Фадеева из Уфы, когда начался так называемый раскол в напостовстве и когда шел разговор о том, что группа должна существовать, но пришли к убеждению, что группа существовать не может — ЦК не хочет, чтобы она существовала, но творческие позиции мы будем защищать и дальше.

На этих двух совещаниях я был и, по-моему, они не были секретом. О них все знали, тем более что на первом был Фадеев, а на втором был Ермилов и еще кто-то из товарищей, которые вслед за Фадеевым, на основе статьи Фадеева «Старое и новое»57, переходили на новую систему взаимоотношений с Оргкомитетом.

Я за эти 5 лет с Авербахом «тет-а-тет» не встречался ни разу, за исключением тех заседаний, на которых все люди сидели. (Кирпотин: Но ценил его весьма.)

И об этом скажу. В РАППе я никогда авербаховцем не был, был, к счастью своему или несчастью, до самых последних дней фадеевцем.

Почему я не ушел за Фадеевым? Я никакой антипартийной групповой работы не вел после ликвидации РАППа и ни в каких комбинациях не участвовал. Юдин говорил, что лозунг срывания всех и всяческих масок58 — троцкистский. Впервые я услышал это из уст А.А. Фадеева, а не Авербаха. Фадеев был душой и вдохновителем знаменитого письма напостовской смены. Самую криминальную часть этого письма писал Володя Ермилов. Фадеев начинает в этом письме в третьем лице говорить о всех этих вещах.

Я воспитывался на каких-то нормах прямоты и честности. Мне показалось, что это хорошо и правильно, но все-таки не так. Считаю громадной ошибкой, что я, тем не менее, под этим впечатлением не перешагнул через это и не стал на ту позицию, на которую звала статья Фадеева. Для меня это до сих пор остается тем моментом, когда у меня падал авторитет Фадеева в моем сердце. Большевизм в его выступлении был выражен, но не до конца, а я не мог мимо таких вещей проходить.

Как у нас складывались обстоятельства в РАППе? Все ходили и говорили: уж если тебя Авербах зовет на квартиру или начинает тебе звонить — значит опасайся: ты стал на использование по какому-то случаю, смотри, где тебя будут использовать.

Относительно Киршона. Не знаю, доходило это до него или нет, но и в рапповские времена его считали барином, который смотрит на человека сквозь бутылку, как на нечто невесомое.

Почему оказалось, что целый ряд товарищей, не принимая участия в групповщине, долгое время так безгласно вели себя? Приведу два примера, которые мне запомнились. Горький задумал создать массовое представление к годовщине Октября. Я попал в список рядом с Эйзенштейном, Катаевым и т.д. Почему? Очевидно, надеялись, что кадр. Затем историческое собрание у А.М., когда была вся верхушка нашей литературы и когда было руководство партии59. Я тоже оказался в этом самом списке, хотя у меня не было особых для этого оснований. Очевидно, я тоже считался человеком, которого упускать из рук не стоит.

Все эти вещи и тогда чувствовались. Сейчас они с новой силой чувствуются как факторы такого цинического, делового подхода к распределению людей в системе литературной общественности.

Я о своих рапповских ошибках с точки зрения опыта общения с людьми говорил довольно пространно на партийной чистке. У нас там было много рапповских врагов, и не скупились спрашивать по всем вопросам. Не буду к этому возвращаться. Буду говорить о Киршоне.

Ты выступил так, будто у тебя вся душа вывалилась наружу. Как же ты, человек, который зубы проел на политике и политиканстве, не чувствовал ничего? Ты долго объяснял, что не считал оппозиционностью случай с голосованием за троцкистскую платформу в 1921 г.

Корабельников подал реплику насчет того, что ты написал «Беломорстрой»60, а мне у Касаткина на квартире ты говорил, что я в этом самом «Беломорстрое» участия не принимал. (Киршон: Не принимал.)

Присоединяюсь к тому, что говорил Ставский, что нет впечатления правдоподобности разговора. Я задал вопрос о «Театре и драматургии»61. Ты все время делаешь вид, что участвовал и т.д., ведь у вас с Афиногеновым в течение долгих лет была одна душа и одна политика, Афиногенов тоже хорош! За одну речь на прошлом собрании его надо из партии выгнать.

Ты говоришь, что к Пикелю никакого отношения не имеешь. Но ведь состав сотрудников комбинировался обдуманно. Года 2½ назад не то в этой комнате, не то в другой стоял вопрос о Пикеле. Вы бешено защищались и на Алперса тогда наезжали. (Березовский: А как Пикель получил рекомендацию на Шпицберген? Киршон: От Амаглобели.)

Когда потребовалось наложить руку на Гурвича, и когда ни одна другая рука не поднялась, ты пошел к Зонину и сказал — руби его, зная, кто такой Зонин. Нам, бывшим рапповцам, эта личность, знакомая во всех отношениях62.

Вопрос сложный. У нас разговоры пойдут длинные. Я перечитал все рапповские документы и статьи за эти 2–3 недели. Получается так: троцкист Авербах дерется как зверь с Лелевичем, Вардиным и другими троцкистами, а ведь сам Авербах — троцкист. В «Литфронте»63 я подсчитал 20 фамилий, подписавшихся под этим документом, и среди них 7 фамилий врагов народа. Это странно перепутано, и многие вещи нам в партгруппе придется ставить на свои места.

Троцкист Воронский и троцкист Авербах, а все время идет бешеная взаимная борьба всех этих организаций. Потом обнаруживается, что политический папаша у них общий. (Киршон: Правильно.)

В этих вещах мы по недомыслию своему, когда приходили в литературу, многого не видели. Мне казалось, что борьба Ставского и Панферова — это борьба уязвленных самолюбий. Кстати сказать, Панферов боролся больше против Фадеева, чем против Авербаха. Казалось, что это борьба каких-то литературных течений. Объективно это была большая и серьезная систематическая борьба за партийную линию, против того, что РАПП уже начал делать и что в РАППе прогрессировало изо дня в день. Либединский задавал мне вопрос на собрании, а ведь у меня к нему есть больше вопросов, чем у него ко мне. Все мы вместе взятые виновны в том, что этому проходимцу и авантюристу Авербаху создали положение этакого литературного Наполеона. Я меньше ответствен за это, ибо я был меньшей сошкой. Мы создали ему положение этакого папы, к которому бегали на консультации, который мирил и делил. В этом наша вина и вина старших, игравших роль вождей, в первую очередь.

В затяжном эффекте все это на тебе обнаружилось. Ты говоришь, что тебе создали благоприятную базу, благоприятные условия. Ну и работал же ты на эту благоприятную базу, не покладая рук. (Смех.) Мы с тобой не маленькие люди и знаем это. (Юдин: Резников в последнее время стал киршоновцем. Киршон: Безответственное заявление.)

Я все свои писания проследил. Глупостей у меня было немало, но серьезного не было. А у многих из товарищей есть. У тебя, скажем, Паша Юдин, в одной из статей есть дифирамбы Киршону64. (Юдин: Это было перед съездом, но я там писал, что его вещи не держатся долго на сцене.)

У тебя все это вошло в контекст дифирамбов. Статья, конечно, имела определенное задание, но суть в общем тонусе статьи.

Мне кажется, что вопрос с Киршоном — это не завершение всей системы наших дел, а это одно из звеньев, которое потянет за собой дальнейшие крупнейшие шаги по оздоровлению отношений у нас в литературе.

Не помню — Корабельников или Макарьев мне в свое время сказали, что когда свергали Гронского, то Ставский в ЦК на совещании сам напросился в секретари ССП. (Корабельников: Я этого не мог сказать, может быть, Макарьев говорил.)

Это оказалось отчаянной «липой». Но это тоже один из методов, которым люди орудовали. Мне думается, товарищи, что если вести разговор с Киршоном, то надо вести его дальше. Ты припомнил бывших на этом собрании Суркова и Корабельникова. Их не было! (Киршон: Я со слов Корабельникова. Я сказал, что сам не помню.)

Вас было 6 человек, и всех вас вызывали в ЦК и накручивали. А когда мы, как дураки, побежали к Фадееву выяснять, Саша Фадеев вместо того, чтобы членораздельно объяснить нам, поставил пластинку и стал нам играть — «О, поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями!»65 (Смех.) Я этого тоже не могу забыть. Ведь мы все-таки в них верили как в наших партийных руководителей.

Как мне ни тяжело говорить, потому что я Киршона не первый день знаю и потому что я слышал, как т. Орджоникидзе говорил, что он его 15-летним мальчишкой встретил на броневике, а я должен сказать: знаешь, Киршон, не просто полинял, а вылинял совсем! Это самое странное, и отсюда вывод сам собой напрашивается! <…>

Корабельников: Я на партийном комитете довольно подробно уже говорил о себе, а теперь хочу остановиться на Киршоне.

То, что Киршон был близким другом Авербаха — всем известно, и он сам этого не скрывает. Более того, я должен сказать, что именно Авербах всегда представлял Киршона как человека абсолютно партийно-безупречного.

То, что сегодня Киршон сказал, что он когда-то голосовал за Троцкого, я слышу в первый раз. Когда я с Авербахом говорил о тех или иных недостатках Киршона, что он держит себя как барин и все такое, он сказал: «Но зато ты заметил, что Киршон — это партийно-политически выдержанный человек, он никогда не ошибался и вел партийную линию».

Почему я задал вопрос насчет Макарьева? Я помню, что когда появилась статья Юдина «…», о том, что он поместил троцкистскую статью в Сталинграде, я не знал, что он был троцкистом. Встретив его, я спросил: «Ты был когда-то троцкистом?» «Нет, — говорит, — только в 1923 г. я учился в Свердловском университете и, как большинство учившихся, в то время был за Троцкого. Но после этого я был сразу направлен в провинцию, в Ростов, и там выступал за линию партии. Это, — сказал он, — хорошо знает Киршон». Вот почему я спросил об этом.

Относительно Горького и Ягоды. Не помню, кто мне об этом сказал, но я в свое время тоже был поражен изменением отношения, которое было у бывших напостовцев, в частности у Авербаха, к Горькому.

Помните, появилась известная статья Авербаха о «Климе Самгине»66. Когда я через некоторое время спросил об этом у Авербаха или у кого-то другого — не помню — мне было сказано, что написать статью о «Климе Самгине» перед приездом Горького в СССР Авербаху посоветовал Ягода.

Относительно близости Киршона с Горьким. Когда мне приходилось встречаться с Горьким, я помню, он неодобрительно отзывался о пьесах Киршона, но в то же время знал, что Киршон был очень близким человеком к Горькому. Когда я об этом говорил с Авербахом или с кем-нибудь другим, мне указывали, что Киршона уважают за партийность.

Что касается того, только ли через Авербаха связан Киршон с А.М., то, очевидно, вначале дело так и обстояло, но потом Киршон и сам по себе стал человеком, который там бывал. Знаю, что во времена съезда, когда подготовлялся состав нового руководства, Киршон у А.М. был.

О себе я уже говорил. Я совершил тяжелые проступки тем, что участвовал в авербаховской группе. Я ожидал, что Киршон сегодня расскажет, каким образом Авербах проводил эту работу. Говорю об этом ведь потому, что Киршон с Авербахом был очень близок. (Кирпотин: Авербаха ты представил так, что разве только крыльев не хватает.)

Чижевский: То, что я задал вопрос Киршону относительно засекреченных заводов — это не бред. У меня есть лицо, которое мне говорило, также и т. Вишневскому сообщало, я не буду называть, ибо это засекреченное лицо, которое за ним наблюдало, что мы, как партийцы, в партийном порядке должны поставить этот вопрос для выяснения. Вот почему я задал этот вопрос.

Вишневский: Я не буду останавливаться на ряде литературных деталей. Я сделал это в печати. Хотел бы пойти немножко дальше. Перед нами, несомненно, очень крупная организация. По-видимому, в центре этой организации стоял Ягода, который нажимал на соответствующий хлопок и вел какую-то свою работу в международном масштабе.

Отсюда — хищения писем, отсюда — попытки уничтожить и свалить, отсюда — удары по Серафимовичу, отсюда — удары по Фурманову, отсюда — удары по Маяковскому, отсюда — серия ударов по всей партийной группе писателей — по Панферову, Серафимовичу, мне и ряду др. лиц.

Мы имеем дело, несомненно, с крупнейшим вредительским центром. Я отказываюсь считать это дело налитпостовским делом. Мы имеем дело с колоссальным фактом глубокого вредительства.

Вам должно быть известно, на партийном комитете я могу об этом сказать, что эти люди оказались террористами. Авербах — активный террорист, Ягода — террорист. Вы, вероятно, скоро узнаете об этом.

Подбирались кадры на культурном фронте. Ведь культурный фронт — это не маленькое дело. Мы равны наркомату по значению: люди, которые там сидели, работали, да еще в свете тех фактов, которые открылись, ни минуты не могут быть в рядах большевиков. Это абсолютно ясно. (Киршон: Я так огорошен последним выступлением Вишневского, что совершенно неожиданный какой-то разговор получается. Вишневский: Факты.) <…>

Председатель: Когда И.И. Касаткин докладывал нам о деле Киршона, он говорил, что тяжело нам, невозможно решать об его партийной принадлежности, потому что всего два дня находится он в нашей организации.

Тут действительно есть какое-то [противоречие]. Но тем не менее представление нашей парторганизации к партгруппе о Киршоне, конечно, значительно богаче и обширнее, чем представление организации, в которой он состоял, как мы могли сейчас в этом убедиться из сообщения представителя этой организации.

Поэтому на основании всех этих фактов и знакомства с этим делом мы имеем все основания решать целиком и полностью вопрос о партийности Киршона.

Тут правильно говорил Юдин о том, что Киршон давно уже перестал быть членом партии в понимании устава нашей партии. Вряд ли нужно искать дату, когда он перестал быть членом партии с точки зрения устава. В этом нет необходимости. Но несомненно, что он давно перестал им быть.

Ведь он никакой активной работы в низовой парторганизации не вел. Он бывал в парторганизации на правах гостя, изредка посещающего эту организацию.

Киршон говорил партгруппе, что он работал активно. Эта активная работа была главным образом связана с личным интересом Киршона.

Я мало знаком с Киршоном, но хочу привести интересный факт. Недели 3–4 [назад] заседала партгруппа ССП. Было очень много вопросов, чрезвычайно больных, интересных, политических вопросов, которые были предметом обсуждения на этой партийной группе. Когда окончилось это заседание, товарищи делились своими впечатлениями и делали вывод, что нужно в дальнейшем делать. Вот какой вывод сделал для себя Киршон. Он немедленно подошел к Вс. Вишневскому, Альтману и говорит: «Знаете что? В Москве моя пьеса совсем не идет — идет только в двух театрах. Почему это так?» (Киршон: Когда это было?) На предпоследнем заседании партийной группы. (Киршон: Это ты выдумал.) Ставский сказал — здесь есть представитель ЦК т. Тамаркин, давайте поговорим с ним. (Киршон: Ты перепутал — я просил, чтобы до премьеры в Вахтанговском театре «Большой день» не шел в театре Красной армии.)

Вишневский и Альтман начали настаивать, что надо обязательно пьесу шире распространять в Москве. Я говорю: «Неужели вы не нашли после партийной группы ничего более интересного, как сделать такой вывод, что нужно немедленно везде поставить пьесу Киршона?»

Я сказал: «Вы учтите, что эта пьеса идет уже в 72 театрах». Я говорил об этом с Киршоном, потому что я был возмущен этим делом. Почему я привожу этот факт? (Киршон: Он неверный.) Абсолютно верный. (Киршон: Спросим у Тамаркина. Я просил, чтобы до вахтанговцев пьеса не шла в Театре Красной армии.)

К чему я привел этот факт? К тому, чтобы показать, что Киршон говорит о какой-то своей особой работе, а эта работа всегда была связана исключительно с его личными интересами.

Еще один факт. У нас есть Цедрам. Его называли инкубатором халтуры. Киршон ничего не делал в драмсекции. В секции был провал. Я говорил со Ставским, что надо сделать какие-то выводы. Вдруг стали ликвидировать Цедрам. Я выяснил, что пьесы Киршона находятся там на правах инвалюты. Как только они появляются, их немедленно распространяют, и все это делается очень хорошо. И вот Киршон проявил исключительно повышенный интерес к этому учреждению. Ходоки в ЦК, к Юдину, чтобы это учреждение как-нибудь сохранить. (Киршон: Зачем?) Чтобы оно по-прежнему распространяло твои вещи. (Киршон: Мне нужен Цедрам? Меня же издаст любое другое издательство. И сейчас на партийной группе я говорю, что Цедрам нужен и воют все драматурги без Цедрама.) Возможно, что он нужен, но ты подходил к этому вопросу из своих корыстных целей. (Киршон: Стыдно так говорить. Ты не знаешь дела.)

Киршон говорит: я занимал всегда правильную партийную линию. Я не понимаю, как можно занимать правильную партийную линию, ничего не делая в партийных делах и, наоборот, активно срывая решения ЦК партии? Что это за абстрактная, отвлеченная генеральная линия? Ты занимал антипартийную линию. Ты после решения ЦК партии о роспуске РАППа стал активно на позиции срыва этого решения ЦК. Что общего в этой линии с линией партии! Ничего общего. Ты срывал генеральную линию партии от начала до конца.

Я не хочу повторять факты, которые здесь уже приводились. Мне кажется неслучайным в твоей биографии факт голосования за троцкистскую резолюцию. То, что ты это скрывал до последнего времени, это ставит тебя не только на положение того, кто вообще формально находился в партии, но ставит под сомнение всю твою работу в партии.

Какие меры ни принимались? Переходи, Киршон, в нашу организацию. По-барски отвечает: не хочу. На заводе хотят его товарищи открепить, — не хочу.

Киршон, считая, что Авербаха нужно вернуть в литературу, что снова возродится на новой основе прежнее рапповское руководство, пришел в Союз и разваливает дело в надежде, что придут дни, и мы тогда снова будем работать.

Ставский говорит, что от имени партгруппы он ставит вопрос об исключении Киршона. Это правильно — неделю тому назад Юдин ставил этот вопрос. Но мне непонятно, почему Ставский и вся партгруппа не расскажут, как партгруппа реагировала на все эти факты. Сигналы были. Работу в драмсекции человек развалил. (Киршон: Скажи мне честно, в какой секции работа шла?) Поэтическая секция работала. (Киршон: Как работала?) Плохо. (Сурков: У нас аппарата такого не было. Киршон: Тем труднее мне было работать.)

Я не понимаю решения партгруппы. Киршон на протяжении года развалил работу секции, а Ставский говорит: мы вынесли решение заставить его работать в секции. Что это значит: снова разлагать работу? (Киршон: Когда я работал, секция работала хорошо, а когда я перестал работать, она развалилась.)

Ты говоришь, что ты работал. Я четыре дня присутствовал на собрании драмсекции. Не нашлось абсолютно ни одного человека, кто в какой-нибудь степени признал бы, что ты там делал хоть какое-нибудь полезное дело. Как же ты говоришь, что работал там? Это нечестно. Не нашлось ни у одного человека, ни одного слова для того, чтобы положительно оценить твою работу. Киршон разлагал работу в драмсекции. Партгруппа на сигналы не реагировала, поэтому она затянула развал в этой секции. До последней минуты она тянула.

Прав М. Розенталь, говоря, что мы на партийном комитете должны будем объективно отразить это и записать, что партгруппа не сделала того, что требовалось от партгруппы.

Насчет завода, что же говорить? Товарищи, вероятно, тоже сделают для себя вывод. У них тоже было либеральное отношение к члену своей парторганизации. Ждали его, пока он придет! Ведь устав партии разрешает нам привлекать в свою организацию, а если нет, то мы пользуемся своим правом и решаем, и сейчас воспользуемся им при решении вопроса о Киршоне.

Ну вот и получается — срывал решения ЦК, вел фракционную работу против решения ЦК, оторвался от жизни, никакой партийной работы не вел, работу в драмсекции развалил, личные интересы ставит значительно выше общих, общественных интересов. Какое же может быть другое решение партийного комитета? (С места: Нужно сказать об окружении.)

Я не хочу повторять доводы и пункты — противодействовал решению ЦК, был связан с врагами народа, содействовал им в их работе. Все эти факты настолько очевидны и ясны, что мусолить их, мне кажется, нет необходимости. Все это, мне кажется, является основанием для того, чтобы поставить вопрос об исключении Киршона из партии. Поэтому я предлагаю формулировку, которую мы успели записать во время прений:

«За активную антипартийную борьбу вместе с врагом народа Авербахом против постановления ЦК партии от 23 апреля 1932 г., за руководство контрреволюционной троцкистской группой в литературе, за скрытие от партии своего участия в борьбе троцкизма против партии в профсоюзной дискуссии, за полный отрыв от парторганизации Киршона Владимира, как человека переродившегося и по своему существу антипартийного, — из рядов партии исключить».

Партком считает, что партийная группа Союза писателей целиком ответственна за то, что, имея сигналы об антипартийной деятельности Киршона в драмсекции, беспечно относилась к его работе и в течение длительного периода не ставила вопроса об его партийности. (Березовский: Тут у вас еще не сказано об его связи с Ягодой.)

Киршон: Прежде чем записывать 1-й пункт, надо установить, говорил ли я об этом на чистке. Я утверждаю, что говорил. В разговоре с Симочкиным тоже говорил об этом. Берясь на учет, тоже говорил. Почему говорится о моем руководстве группой?

Председатель: Кто же возглавлял это? Авербах и Киршон.

Киршон: Когда Авербах уехал, никакой группы не было.

Председатель: Когда Авербаха парализовали, то активным человеком по его восстановлению был Киршон.

Киршон: Но никаким руководителем группы я не был. Я прошу выкинуть пункт насчет открытия, ибо я на чистке об этом говорил.

Председатель: В анкете не написано. У вас в партийной группе ты выступил и заявил, что никогда ни помыслами, ничем…

Киршон: Я говорил, что не был связан с троцкистами.

С места: Просьба Киршона не может быть уважена, потому что чистка — это чистка, а после чистки была проверка партдокументов и заполнение анкет.

Киршон: Я категорически возражаю против того, что здесь написано, что я руководил контрреволюционной группировкой. Это же неправда — Авербах был руководителем. После того как Авербах уехал, вообще никакой группы не осталось.

Сурков: Записан целый ряд вещей, которые партгруппа Оргкомитета и правление ССП знали и видели, ибо все это на плацдарме этой партгруппы проводилось.

Председатель: Дело в том, что до последнего времени не ставили вопроса об его руководстве в драмсекции.

Киршон: Повторяю — я решительно возражаю против пункта о скрытии по следующим мотивам: во-первых, я говорил об этом на чистке, во-вторых — при прикреплении я говорил об этом т. Симочкину, и на парткоме я об этом сказал бы. Я решительно возражаю против формулировки, что я был руководителем этой самой контрреволюционной троцкистской группы.

Председатель: Сейчас мы проголосуем. В окончательном виде предлагается такая формулировка первого пункта:

«За активную антипартийную борьбу вместе с врагом народа Авербахом против постановления ЦК партии от 23 апреля 1932 г., за руководство контрреволюционной троцкистской группой в литературе, за долголетнюю связь с врагом народа Ягодой, за скрытие от партии своего участия в борьбе троцкизма против партии в профсоюзной дискуссии (1921 г.), за полный отрыв от партийной организации Киршона В., как человека переродившегося и по своему существу антипартийного, — из рядов партии исключить».

Кто за эту формулировку? Кто против? Нет. Принято единогласно.

Проголосуем второй пункт:

«Партком считает, что партгруппа Союза писателей целиком ответственна за то, что, имея сигналы об антипартийной деятельности Киршона в драмсекции, беспечно относилась к его работе и в течение длительного периода не ставила вопроса об его партийности и об его работе в драмсекции».

Кто за то, чтобы принять 2-й пункт в этой редакции? Кто против? Нет. Принято единогласно67.

У нас остался еще вопрос о Кирьянове. Так как сейчас уже около двух часов ночи, мы этот вопрос перенесем на следующее заседание.

На этом мы заседание наше закончим.

 

ЦАОПИМ. Ф. 69. Оп. 1. Д. 979. Л. 16–42, 63–66, 71–85, 93–96, 104–112. Подлинник.


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация